Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

В Москве меня направили к одному из литературных редакторов журнала. Милая больная женщина приняла меня, лежа в постели. Она так и работала — лежа.

— Роман у вас получится, — сказала она. — Есть недостатки, но поработаете еще. Будем печатать.

Выхожу, не чуя ног от радости.

Назавтра разговор с главным редактором. Толстый, не первой молодости, самоуверенный, важный, говорит ласково-покровительственно:

— Вы одаренный человек. — Но…

На другой день рукопись мне вернули.

Состояние отчаянное. Как будто тебя оттолкнули от берега, к которому ты доплыл с великим трудом. Но слишком много молодых сил, слишком много надежд. Иду в издательство «Главзолото», которое не выплатило мне гонорар за «Были Алдана» — шесть тысяч рублей. Этого хватило бы с излишком на доработку «Фарта». В издательстве настроены доброжелательно, но заявляют:

— Вопрос спорный, поэтому платить не можем. Подайте на нас в суд.

Подаю. Смешно, но факт: подаю в суд на издательство.

Получаю деньги. Снова на Урале. Еще год упорного, усидчивого труда. Дорабатываю «Фарт». Часто с благодарностью думаю о советах женщины-редактора. С ощущением холода представляю себе разговор с главным редактором.

Но работаю без оглядки — что будет?

Весной 1939 года отправляю уже отпечатанную на машинке рукопись в две редакции: в журнал «Красная новь» и в журнал «Октябрь». Так посоветовал (теперь уже покойный) писатель Алексей Иванович Свирский, оказавший мне большую моральную поддержку.

Что изменилось у меня за год? Приехала из-под Челябинска мать с маленьким моим братом, поселилась вместе с нами и сестра с ребенком. С великим трудом нахожу большую комнату. Переселяемся. И снова все заполнено ожиданием. Жду, то изнемогая от тяжких сомнений, то веря и надеясь.

Ответ почти через полгода пришел сразу от обоих журналов: «Заинтересованы. Приезжайте. Будем редактировать и печатать».

Опять я в Москве. Иду прежде в «Октябрь». Мне говорят:

— Вас хочет видеть главный редактор Федор Иванович Панферов.

Его роман «Бруски» я читала и перечитывала не менее трех раз. Образы Никиты Гурьянова, Стеши, Кирилла Ждаркина были для меня живыми образами современников. Поэтому в кабинет главного редактора журнала «Октябрь», помещавшегося тогда на втором этаже дома по улице Горького, возле Центрального телеграфа, я вошла с волнением.

Панферов встретил меня приветливо, ходил по кабинету в черном костюме, красивый, темноволосый, легкий в движениях, и говорил удивительные слова о творчестве, о значении труда в жизни женщины, о задачах писателей в современной жизни.

Когда я вышла из редакции, то просто задыхалась от небывалой радости, и одна мысль озаряла все:

«Есть же на свете такие люди!»

До журнала «Красная новь» не дошла.

Сняла угол на Покровском бульваре и с головой ушла в доработку романа. Люди вставали рано в этой коммунальной квартире, а я уже сидела на кухне, разложив страницы рукописи на столе и табуретках. Все ложились спать, а я занимала позицию у кухонного стола. Меня так и звали: «Домовой».

— Вы талантливы, — сказал однажды Панферов, — но вам надо учиться. Почему бы вам не поступить в Литературный институт?

Сам того не зная, он задел больное место: мысль об ученье все время одолевала меня.

— Мы дадим вам рекомендацию в институт, а вы постарайтесь сдать экзамены.

Мне было уже без малого тридцать. В свое время жестокая нужда и борьба за кусок хлеба помешали закончить даже семилетку, но то, что я всю жизнь запоем читала книги, могло облегчить сдачу экзаменов. Не прекращая работы над романом, начала усиленно заниматься в Ленинской библиотеке — о чем написала позднее в очерке «Коллектив энтузиастов». Устраивала целые баррикады из книг и сидела за столом замечательного читального зала, не разгибаясь по целым дням. Так несколько месяцев. И сдала вступительные экзамены в институт. Кое-что, прежде всего историю и литературу, даже на «отлично».

Спала у своих хозяев на детской кроватке, согнувшись в три погибели. Ела одну кашу без масла. Картошку и ту сварить было некогда. Стала совсем тонкая, легкая, но чувствовала себя превосходно. Все говорили: вы очень хорошо выглядите. Еще бы! Догнала курс. Сдала зимнюю сессию на «отлично», доработала и сдала «Фарт». И сразу зашевелились мысли о новой книге «Товарищ Анна». Черновой вариант этого романа я написала уже на следующий год, учась на втором курсе.

Первая зима моего студенчества в 1939/40 году была очень трудной. Началась финская война. Стояли ужасные морозы. От них немало пострадали в Финляндии даже привычные к холоду наши солдаты. Обмороженные были и в Москве. На улицах туман. Окна домов побелели. Отправляясь в институт, я, прежде чем надеть ботики, окутывала ноги газетами. Изредка забегая в редакцию, встречалась с Панферовым.

Он относился ко мне дружески, заботливо. Иногда подшучивал, но его теплое внимание помогало преодолевать трудности, внушало веру в свои силы. Каким единственно родным местом на свете казался журнал, где он верховодил, распекал, советовал, улыбался и хмурился!

Но однажды Панферов сказал мне:

— Я что-то начинаю скучать.

Я промолчала, внутренне насторожась и даже как-то ощетинясь.

Потом он уехал в Сыктывкар, в республику Коми, с бригадой писателей. И среди своих зачетов, экзаменов, рукописей, забот о матери и братишке, которые остались на Урале, я ощутила еще боязнь, как бы Федор Иванович не простудился, не обморозился бы.

Знакомая писательница сказала, что у него тяжелая болезнь — язва желудка. Я сама никогда ничем не болела, и то, что этот дорогой мне человек опасно болен, показалось такой жестокой несправедливостью, что я открыто всплакнула, хотя слезы и всякие сентиментальности совсем не моя стихия.

Он не обморозился, не заболел в дороге, а вернулся очень веселый. Мне прислали с Урала пальто с большим пушистым воротником. Выдержав последний экзамен зимней сессии, я приехала в журнал к своему литературному редактору. Поговорили о работе, похвалилась отличными отметками. Потом встретила Федора Ивановича. Он потрогал мой воротник, посмеялся над тем, что женщинам нравятся большие воротники, как у тулупов, но тут же сказал:

— А все-таки красиво!

И вдруг поцеловал меня.

Я растерялась и вышла на улицу совершенно подавленная. Кружила метель… Крупный снегопад, всегда такой радостный в большом городе в сверкании уличных огней, напомнил мне о моей недавней счастливой окрыленности, и я горько заплакала. Шла пешком со связкой библиотечных книг и обливала слезами свой «тулупный» воротник. Сломалось такое большое, неповторимое, и сломалось безвозвратно. Ведь главным, казалось, в наших отношениях было то, что мы встречались, как писатели. Я гордилась его дружеским отношением, его верой в мою талантливость, и вдруг совсем, совсем другое. С ощущением утраты прожила неделю. Но, погоревав, затосковала по-иному: мне захотелось снова его увидеть.