Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

Варю даже в пот бросило от таких мыслей, и она присела возле стола, всем существом ощущая присутствие Ларисы; звук ее шагов, дыхание, движение воздуха, когда она проходила мимо, — все угнетало.

Отчего не прийти коммунисту Аржанову в комнату, где любят Кошевого и читают Ленина? Скорее он не придет туда, где к ним равнодушны. Если разобраться, так всем советским людям дорог тот и другой, и это никому не мешает влюбляться, разводиться и делать ошибки. Но Иван Иванович не легкомысленный мальчишка, он не побоялся бы сказать правду женщине, тем более такой сильной, какой представлялась себе Варя. А раз он молчит — значит, у него нет намерений, плохих для нее и для ее ребенка. Возможно, что он и увлекся снова Ларисой — тут точно каленый уголек приложили к сердцу Вари, — если даже увлекся, то сейчас, наверное, старается побороть ненужное ему чувство. Зачем же, вместо того чтобы набраться мужества и переждать, она начинает подталкивать его на ту сторону? Не значит ли это добровольно отказаться от любимого человека, вместо того чтобы бороться за сохранение семьи? Пусть уж он сам решит и выберет!..

— Слушаю вас, Варвара Васильевна, — сказала наконец Лариса, поставив на стол термос с заваренным чаем, печенье, сахар, несколько тарелок с закусками и присаживаясь напротив гостьи.

— Я хотела… хотела посоветоваться… — Варю снова бросило в жар и в холод. — Я думала посоветоваться об одном очень личном деле, но решила: лучше не надо.

— Что не надо, Варя? — Почувствовав волнение гостьи, Фирсова сразу догадалась, о чем та собиралась говорить. Будь это наскок вздорной ревнивицы, вроде Раечки Злобиной, Лариса ее и на порог не пустила бы. Но Варя Громова — другое дело. Отказаться от разговора с нею Лариса никак не могла и в то же время, целый день думая о нем, настолько измучилась, что внезапное решение Вари молчать показалось ей жестоким. Но настаивать она не стала: ведь не собиралась вторгаться в семью Аржановых. Зачем же требовать каких-то признаний от его жены? Будут ли это упреки или просьбы, угрозы, наконец, в любом случае произойдет разоблачение самых сокровенных семейных отношений. Лариса и ждала этого, и боялась.

— Как хотите, Варвара Васильевна, — неестественно ровным голосом сказала она. — Давайте обедать. Сейчас суп разогреется. Есть рыба жареная.

— Ничего не хочу! Мне нездоровится, должно быть. Я пойду, Лариса Петровна! — И Варя торопливо пошла из комнаты.

У нее действительно был вид больного человека. Фирсова сразу смягчилась, догнала ее у выходной двери и, придержав за руку, предложила:

— Подождите! Я вызову сейчас такси. У нас здесь рядом…

— Лучше пройдусь!

Несколько минут женщина стояла у порога, прислушиваясь к легким шагам, торопливо считавшим ступеньки лестницы. Вот хлопнула дверь внизу, а чуть погодя над домом властно и громко зарокотал гром. И здесь, в городе, среди камня, нагроможденного людьми, гроза брала свои права!

Лариса вернулась в комнату, подошла к окну, вцепилась обеими руками в парусящие от ветра шторы. За окном теперь ничего не было видно: ливень обрушился на город, и где-то, ослепленная его потоками, а может быть, и слезами, бежала, скользила, спотыкалась маленькая женщина, неся в сердце большое, невысказанное горе.

— Зачем все это? — громко спросила Лариса, глядя в пространство, заполненное косыми струями дождя. — Зачем страдания? Ведь мы умные, свободные люди!

Она представила себе Аржанова, его взгляд, голос, и такая горячая тоска по нем охватила ее, что она позавидовала страданиям Вари, которая, промокнув до нитки, через тридцать — сорок минут увидит его. Своими изумительными руками хирурга он поможет ей стащить мокрое платье и окутает чем-нибудь ее прохладные плечи. Все чепуха и вздор перед этим.

«А у меня этого нет. Разрушено, убито войной. Двенадцатый год одиночества! Только Алеша!.. И тот уже начал прогуливаться с неизвестной мне девочкой. Еще несколько лет, и он совсем отойдет. А мне останется одна надежда: поскорее состариться и похоронить в себе женщину. Ох, просто кричать хочется!»

Но кричать Лариса не стала. Не смогла она и обедать — кусок не шел в горло, — а все ходила и ходила по комнате вокруг стола, до полного изнеможения. Если бы сейчас, а не на троллейбусной остановке встретился ей Аржанов и ласково посмотрел на нее!.. Она не отвернулась бы. Ведь только он ей нужен! Такой, как есть: с его взглядами на жизнь, работой, со всей его нескладной личной судьбой.

«А могло быть иначе!» — подумала Лариса, припоминая фронтовые дни и любовь Аржанова к ней и Алеше.

Однако она понимала, что иначе быть не могло, что, встреть она сейчас Ивана Ивановича, и опять все осталось бы по-прежнему.

«Значит, надо выкинуть его из головы!» — решила женщина.

Она заставила себя сесть к письменному столу, раскрыла свою книгу о пластических операциях, но с каждого листа смотрели на нее изуродованные лица, и каждое из них, казалось, кричало ей:

«Я тоже хочу счастья! Зачем меня лишили радости любить и быть любимым?!»

Вот Прудник… Лариса прекрасно понимала его состояние. Но мужчине, даже обезображенному, живется легче. Это факт!

— Ужасно! — сказала она с яростью и встала. — Проклятая война!

Ей представились миллионы женщин, как и она, одиноких. Вот так же работают, так же терзаются в одиночестве, при котором страшно иногда оставаться дома в четырех стенах. Тоскуют, плачут, стыдясь даже сказать об этом. Кто они? Только женщины, все еще слабая половина рода человеческого, обязанная терпеть и молчать о своих страданиях, созданных войной. Ведь война кончается с последним выстрелом только для убитых.

Комиссия из министерства, которую все так ждали, нагрянула в клинику все-таки внезапно.

— Приехали! — сообщал озабоченный до чрезвычайности Прохор Фролович Скорый, пролетая по коридору как метеор.

У доктора Аржанова словно горсть ледяных иголочек покатилась, покалывая, по спине. Он не боялся: это было совсем-совсем иное чувство. Его не обижало то, что назначена комиссия: люди пожаловались не из-за пустяков — у них дети погибли. Если бы этот сердечный вопль был обращен к самому Ивану Ивановичу, он тоже не остался бы равнодушен. Волновало и мучило его другое. Он глядел на свою работу придирчивым взглядом посторонних людей и уже в который раз думал: все ли я сделал, чтобы Лидочка Рублева осталась жива? В отношении Решетова и Софьи Шефер он не сомневался, за них готов был драться где угодно и с кем угодно.

— Тартаковская-то, а? — укоризненно бросил он Скорому, будто тот отвечал за двуличие женщины-профессора.

— А ну ее! — Прохор Фролович сердито дернул надутыми губами; зеленые глазки его открылись неожиданно широко — он в самом деле похудел за эти дни. — Она какую-то работу написала об участии костного мозга в кроветворении и вот, когда выздоровела, снова взвинтилась против Решетова. Не хочет ничем поступиться, даже при наличии неопровержимых фактов. По званию, так сказать, профессор, а на деле ослица валаамова!