Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

Но как же быть, если, например, больные-сердечники не могут ждать? Некоторые требуют операции, угрожая даже самоубийством в случае отказа, так как жизнь превращается в сплошную пытку. А дети, страдающие пороками сердца, гибнут обычно на пороге пятнадцати лет. Можно ли отстраниться и не пытаться помочь? Уж если хирургу суждено расплачиваться собственной жизнью за смерть своих пациентов, зато он знает, что такое чувство материнства: ведь каждый спасенный им больной как будто заново родится на свет.

— Ну, теперь будут тянуть за душу! — сказал Иван Иванович Решетову, проходя вместе с ним по коридору клиники. — Сегодня Зябликов заседает в академии, завтра Ланского куда-нибудь вызовут!

— Ничего не поделаешь.

Решетов сердито покашлял: значит, очень расстроен. Несмотря на войну и большое личное горе, он, сухой и жилистый, стойко сопротивлялся натиску времени. Только прибавилось морщин за последние десять лет. Встретившись с взглядом Ивана Ивановича, он еще больше встревожился:

— Что с вами творится? Нечего с ума сходить прежде времени. Тем более сегодня такая операция ответственная! Я специально для вас и для Наташи взял льготный день: с утра буду вам ассистировать, а потом займусь оформлением докторской диссертации.

Наташа была назначена на операцию во время утреннего обхода в субботу, и сейчас Иван Иванович шел, чтобы еще раз проверить ее состояние.

— Ну, как мы здесь? — спросил он в женской палате Софью Шефер, направляясь к Наташиной койке.

Софья сердито нахмурилась.

— Поволновалась Наташа: муж приехать не смог. Надо же такое: упал в шахте… Нет, нет, не в шахту, а возле какого-то шахтового двора и получил растяжение в суставе! Взамен прислал товарища.

Письмо от Коробова с согласием на операцию получено на днях. Кто же приехал? Вернее, прилетел…

Что-то очень знакомое почудилось Ивану Ивановичу в густоволосом затылке и угловатых плечах человека, стоявшего в белом халате-распашонке возле койки Наташи.

Вот он резко обернулся на звук шагов, исподлобья взглянул на хирурга.

— Платон Артемович!

— Здравствуйте! — сказал тот по-прежнему звучным баритоном.

С тех пор как они расстались, Платон мало изменился — только показался Ивану Ивановичу еще плотнее и коренастее.

Две сильные ладони встретились в крепком рукопожатии.

— Ну как? — обращаясь одновременно и к Платону и к Наташе, спросил Иван Иванович.

— Писал… Мо… — с усилием сказала Наташа. — Плохо. Нету! Гава боли…

Глаза ее лихорадочно блестели, разговаривая, она прижимала к груди руку с растопыренными, непослушными пальцами, как будто хотела помочь себе лучше выразить то, что ее волновало.

Логунов слушал и болезненно морщился: очень изменилась Наташа к худшему после того, как уехала с прииска!

«Вдруг окажется раковая опухоль?» — думал Логунов, искоса наблюдая за Аржановым, который, взяв больную за руку, внимательно слушал пульс.

До сих пор не может Платон равнодушно относиться к Аржанову: стоит всю жизнь перед ним, словно мощная плотина на пути потока. Бьется вода, бурлит, а ничего не поделать — обходит сторонкой.

Не получилась личная жизнь у Логунова. Сделал попытку после войны, но жена, прожив с ним шесть лет, не одарив его ни сыном, ни дочкой, ушла к другу детства. Исчезла, не оставив следа, точно облако пронеслось по небу.

— Пла-чит. Скоро… Надо скоро! — с мучительным усилием сказала Наташа.

Иван Иванович кивнул понимающе.

— Что она? — тихонько спросил Платон подошедшую Софью Шефер.

Он очень обрадовался встрече с нею, но не успел поговорить по душам: им сразу завладела встревоженная Наташа.

— Просит поскорее оперировать, из-за детей расстраивается. Сознание у нее не нарушено, и она все понимает, а речь пострадала. Левая височно-теменная область. — Софья потрогала смуглыми пальцами свой висок. — Большая внутримозговая опухоль. Отсюда частичный паралич в руке и ноге справа.

— Не злокачественная ли это опухоль? — чуть слышно спросил Логунов.

Подвижное лицо Софьи передернулось хмуро озабоченной гримасой.

— К сожалению, не исключено и такое: уж очень быстро нарастают болезненные явления.

Наташа лежит на операционном столе, окутанная простынями, длинная и тоненькая, с наголо обритой головой. Как будто не женщина, мать двух детей, а юноша перед хирургами. Только густые прямые ресницы да слабо мерцающие синие глаза остались от прежней Наташи.

Софья Шефер была права, говоря о сохранности Наташиного сознания; Наташа действительно все сознавала. Подготовка к операции, анализы, осмотры переживались ею как неприятный, но необходимый этап, а неизбежность самой операции угнетала. Поэтому и хотелось, чтобы ее сделали поскорее, тем более что чувствовала она себя с каждым днем хуже. Как будто кто-то другой с нелепым упрямством произносил за нее изуродованные слова. Накануне Софья Шефер попросила ее написать письмецо мужу. Наташа взялась охотно, хотя и понимала, что это очередное испытание. Ей дали карандаш и большой блокнот с твердой коркой, удобный для писания лежа. И вот опять кто-то другой начал выводить рукой Наташи огромные кривые буквы и слова с выпадающими и совсем выпавшими буквами, похожие на обмолоченные колосья. Одно лишь обращение «Дорогой Ваня» заняло почти полстраницы, да еще надо было догадываться, что тут написано! Обливаясь потом от слабости и волнения, Наташа вывела еще одну такую же несуразную строку, долго смотрела и сказала горестно:

— Как я плохо стала писать!

Сказала и, пожалев о том, что опять произнесла что-то невнятное, отвернулась к стене, прямо лицом в подушку.

Приходили с передачей Елена Денисовна и Наташка, прибегала Варя, заглянула Лариса Фирсова. Наташа на всех смотрела отчужденно: ведь им не понять того гнетущего ощущения своей неполноценности, которое испытывала она! Даже появление Логунова не вывело ее из этого состояния, а, наоборот, еще более расстроило. Ваня не прилетел — значит, ему очень нездоровится. А как дети? Может быть, и они болеют. Ведь ей не скажут сейчас, если там что-нибудь случилось. Скорее бы домой! Теперь все у Наташи сосредоточилось на Иване Ивановиче. Ведь это он должен вылечить ее! И она написала на имя хирурга Аржанова: «Обязательно операцию. На все согласна». Записка эта еле уместилась на двух страницах: несколько рядов сплошного кривого частокола из букв почти в палец длиною. Подписавшись «Н», Наташа вдруг забыла свою фамилию и с минуту, морща вспотевший лоб, сосредоточенно смотрела на записку. «Ваня, Ваня», — шептала она про себя. А дальше? У нее закружилась голова. Боясь повернуться от сразу возникшей резкой тошноты, она закрыла лицо руками. Только мысль об операции привела ее в себя. Ваня Коробов! Как можно это забыть! Значит, «Н. Коробова».