Журнал Русская жизнь - Эмиграция (июль 2007)

Чем хуже россиянину, тем лучше эмигранту

Он родился в империи, в столице или на окраине без моря, в Москве, Бухаре или Львове, подростком был увезен в Израиль или США, получил образование, женился, разродился, купил дом в кредит, поездил по миру - живи не хочу.

Не хочет.

Темная хтоническая сила, черная грызь - ежевечерне она выталкивает его на форумы и в блоги и заставляет жадно, жарко следить за новостями из России. За дурными новостями из России, в которой он был, может быть, один в жизни раз, лет в десять, с классом на Красной площади, «Ленина видел», - а может быть, и не был никогда, не важно. Это потребность почти физиологического уровня - острая, болезненная, временами невыносимая.

Дурных вестей из России когда не хватало? Масштаб не имеет значения.

- Теракт, погибли сотни людей.

- Солдату отрезали ноги.

- Мент выстрелил в лицо гастарбайтеру.

- Мама плачет: обхамили в сберкассе.

- Сын министра обороны насмерть сбил на переходе пожилую гражданку.

- Платеж не прошел.

- Нассали в лифте.

- Гога вышел с вашего Шереметьева, наступил одной ногой в свежую какашку, другой - на битое стекло. И воскликнул: «Узнаю тебя, Русь! Принимаю!» Остроумно, да?

- Копцев и синагога.

- Михал Борисыча зэки порезали.

Посмотришь ленты: катастрофы, убийства, аварии, - и думаешь: чье-то сердце успокоилось, у кого-то полегчало на душе?

Я с удовольствием читаю в сети монологи бывших соотечественников о России. Их отличают злорадство, зубовный скрежет, неплохой язык и яркий образный строй. Российская Федерация- это гротескная уголовная диктатура, оруэлловско-замятинская, но с уклоном в Эдуарда Тополя, «Верхняя Вольта без ракет», где на каждом шагу убивают инородцев (по преимуществу чеченцев), в метро насилуют студенток, по городам проходят десятитысячные нацистские марши, умы и сны граждан неустанно контролирует министерство правды, а по всем каналам идут круглосуточный Путин и немножко, для разнообразия, Петросян (я, конечно, утрирую, но не очень сильно). Любимые темы этих филиппик - тоталитаризация России, удушение гражданских свобод, возрождение сталинизма, брежневщины и безжалостного совка; ксенофобия и антисемитизм, воровство и пьянство, судейский беспредел, коррупция, технологическая и интеллектуальная отсталость. Отдельный дискурс - удивительное советское прошлое, в котором не было ни детства, ни любви, ни дружества, ни стадионов и театров, но сплошь бесколбасная пустыня, штопаные колготки, конфеты «Му-му» по праздникам и тупорылая завуч-садистка, не разрешавшая читать под партой «Мастера и Маргариту».

Это, разумеется, не общеэмигрантское. Меньше всего этим страдает научная и профессиональная эмиграция (первые продолжают идентифицировать себя с российской действительностью, вторые чаще всего тоже не совершают «ментальный развод» с отечеством, даже если и обзаводятся новым гражданством). Относительно включена в процесс эмиграция этническая. Но чаще всего это касается экономической (не будем произносить всуе название мясопродукта) волны - уехавших в начале 90-х и унесших на подошвах не родину, но прилипший талон на сахар. Ныне этот талон в багете под стеклом, висит над камином- как икона в красном углу.

Вместе с тем экономической эмиграции ужасно неприятно считать себя экономической. Нужен мотив, миф, легенда, идея. И тогда - «словно смотришь в бинокль перевернутый» - и образ абсолютного ада, из которого вырвались.

Россия - до крови расчесанный, вечно воспаленный гондурас - не дает спать теплыми нью-йоркскими ночами.

Товарищ юности. Не виделись семнадцать лет. Встречаемся в кафе. Он стал красивым: откуда-то выросли плечи, на лице горнолыжный загар, выглядит лет на пятнадцать моложе, чем среднестатистический его российский сверстник. Он привез мне подарок. Хлопает рукой по дивану: да где же оно? «Йо, ну что за страна! Оставил на минуту - и официантки скоммуниздили. Совок голимый, как же это я расслабился, забыл, куда приехал…» - «Да фиг с ним, - рассеянно говорю я. - Как Маша, как детки?» - «Вот совок, а! Духи были, весь вспотел, пока выбирал». Потом мы зайдем в квартиру, где он остановился, посмотреть фотографии и увидим: духи лежат на столе. Eternity Summer. Он просто забыл. «Долбаная страна», - с облегчением говорит он. Долбаная страна, думаю я про другую страну, что она делает даже с хорошими людьми? Я не люблю Eternity, но они есть у моей дочки. И поэтому я говорю от всей души, проникновенным голосом тети Вали Леонтьевой: «Спасибо!» - «Не видала таких?» - «Ни в жизнь не видала».

Мы люди восточные, то есть чтим законы гостеприимства. Ноги гостю не вымоем, но кивнуть во ублажение усталого путника - всегда пожалуйста. «Ты баксов пятьсот-то в месяц имеешь?» Киваю. Пусть думает, что пятьсот, - наши доходы должны различаться минимум в десять раз, мои дети должны есть, учиться и одеваться хуже твоих, мой воздух должен быть загазован и слегка отдавать фекальными выбросами, в Москве должны быть дождик и слякоть, и скучно, и хочется плакать. Впрочем, американская идиллия тоже подозрительна, и он это понимает. «У нас проблемы, конечно, есть. Незначительные». (Мне уже насплетничали в интернете про твои незначительные. Про финансовую яму, в которую вы с Машей попали после того, как ее в одночасье сократили на работе - соотечественник же и сократил; и про многое другое, личное и общественное, которое совсем не для печати.) И я заранее со всем соглашусь.

В ресторане отвратная жратва - okаy!

На Тверской помойка, пропали мои белые штаны - несомненно.

Бабы на Кутузовском какие-то некрасивые, брр. Какие рожи, а. Нет, какие хари, ну ты посмотри.

Чуть не заснул в Большом театре. Не умеют ставить, блин. Вот у нас, в Метрополитен-опера…

Йес. Вау! Да-да-да.

Потому что: чтобы вам было хорошо, нам должно быть плохо.

Перед отлетом он позвонит и спросит: «Я подумал - а может, вернуться, а? Всем кагалом. Работу найду - с моей-то квалификацией. Квартиру снимем…»

И я отвечу: ни в коем разе. Зачем это тебе - из массачусетского эдема да в нашу помойку, скотство и пьянство, в этот канцероген?

Зачем вам, поручик, чужая земля?

Это чувство не тянет на ненависть. Оно наднационально и внеидео-логично. Иные считают эмигрантское речевое неистовство извращенной формой ностальгии, другие- невротическим выбросом, компенсирующим актуальные неудачи и тяготы, третьи - попыткой окончательного «освобождения от родины», четвертые- завистью к оставшимся (как правило, к людям из той- увы, очень немногочисленной- социальной страты, где по профессиональным нуждам летают по всему миру, меняют иномарки раз в три года и покупают недвижимость в Южной Европе). Хуже всего в этом раскладе уроженцам винниц и ашхабадов, которым не обломилась даже личная детская память о стране, столь будоражащей их политическое воображение, - и, может быть, именно они и заслуживают наибольшего человеческого сочувствия.