Журнал Русская жизнь - Волга (июль 2007)

Он с трудом припоминал, где жила тетка, и гнал от себя мысли, что за последние годы она могла переехать, - а ведь стремительный переезд был самым благополучным из всего, что могло случиться. Слева от привокзальной площади начиналась улица графа Толстого, широкая и ровная, по обе стороны которой уверенно, как официанты, стояли каменные дома. Ему нужно было в ту сторону, но куда именно? Ветер и рваный плакат «Да здравствуют депутаты Съезда фабричных и ремесленных работников, сбросивших оковы буржуазии!» поперек темного, глухого балкона и ничего больше. Пройдя несколько приличных владений и даже один высокий доходный дом, Алеша засомневался и повернул налево, на Садовую, - и сразу же понял, что здесь непременно заблудится. Ничтожные признаки цивилизации сразу исчезли. Кругом были одни крошечные, низенькие лавки, амбары, сараи, частично закрытые не проснувшимися еще после зимы садами, а в прогалинах между ними открывавшие ласковый и убогий вид на внутренние дворы, где что-то надрывно лаяло, кудахтало и тяжко скрипело.

Тетка жила в доме у самой Волги, где узкая улица спускалась к набережной, - это было единственное, что он помнил точно. Все как будто бы очень похоже и в то же время не то. Заметив старика на лавке, Алеша подошел осведомиться:

- Простите, эта улица, она же ведет к реке?

Тот поднял на него глаза, точнее, один только глаз, ибо второй заплыл какой-то белой мутью. Неужто вся Самара такая - слепая, безумная?

- Тебя как зовут, парень?

- Егор, - после минутного замешательства ответил Алеша. - Послан… эээ… гм… Советом трудящихся укреплять, укреплять… укрепрайон.

- Ду-рак, - тихо проговорил старик и отвернулся.

На ближайшем углу Алеша свернул направо. Спотыкаясь, то и дело наступая в раскисшую грязь, он побрел по Предтеченской. Ему казалось, что из каждого двора вот-вот начнут вырываться бешеные собаки. Они разорвут его, докончив все, что не сделали те, на площади. Но дорога стала понемногу уходить вниз, вдали почудились обрыв, вода, спасение. На всякий угол приходилось по три щербатые, скользкие ступеньки - Волга давала знать о себе вежливо, не сразу. Миновав вычурный, подражавший сразу и мавританскому стилю, и Морозовым особняк, Алеша начал узнавать дома и даже ограды. Он почти добрался.

Теткин дом за ровным зеленым забором остался точно таким, как в детстве. Конечно, его тогдашние пятнадцать лет были не вполне детским возрастом - но после шести ночей, проведенных в классах училища с выходом на дежурства к Никитскому бульвару и Сивцеву Вражку, откуда наступали «товарищи», вся прежняя жизнь виделась Алеше сплошной безмятежностью. Кажется, он выскочил тогда за забор, пока родители носили стулья, и мать звала его, думая, что он убежал на реку, - а он просто спрятался в чужом огороде на другой стороне улицы.

Свет не горел. Алеша тронул калитку - и теперь только заметил на месте прежней тропинки к дому огромную лужу, за которой была навалена груда мокрого, еще не до конца оттаявшего тряпья.

Через пятнадцать минут он вышел на набережную, не имея ни малейшего представления о том, что же делать дальше, - но так и не успел как следует разглядеть Волгу. Посреди улицы стояла та высокая, в мужской шинели. Она задумчиво и слегка надменно смотрела на советского толстяка, по-видимому, снова ее атаковавшего. На этот раз Алеша уже не раздумывал.

- Чего вы требуете от нее, позвольте узнать? - резко спросил он, как ему показалось, мужественным тоном.

Заметив Алешу, толстяк осекся и вопросительно посмотрел на свою недавнюю жертву. Выдохнув, он развернулся и побежал куда-то в наступавшую тьму и грязь.

- Простите, не зная вас, решил вмешаться. - Теперь Алеша слышал, каким беспомощно-сорванным оказался его голос и как не вовремя. Холодная вода на станции, вмерзшая в сугроб лошадь на Москворецкой улице, утренний озноб в Сокольниках. Выходить из оцепленного училища на Арбатскую площадь тоже было холодно.

- Лариса Михайловна, - протянула она ему руку. - А вы?

- Алексей. Да, Алексей, - решительно повторил он. Больше никаких укрепрайонов.

- Ну тогда пойдемте. - И она потянула его за собой по набережной.

Они успели пройти один квартал, до угла с Панской улицей, прежде чем Алеша поймал себя на том, что рассказывает ей обо всем - и о пропавшей тетке, и об открытой калитке, и даже о том, как приезжал сюда много лет назад с отцом и матерью. Он был почему-то уверен в том, что Самара - ее родной город.

Впереди показалась пристань. Дощатые мостки и за ними - одноэтажный домик для приема грузов. Прежде здесь, наверное, было не продохнуть от пыли и сора, но теперь все было пусто и чисто - если, конечно, можно назвать чистой ту особую, мертвую грязь, которую оставила, отступая, зима от безвозвратно забытого прошлого года.

- Вы посидите здесь, а я только схожу домой и предупрежу о вас, и мы придумаем что-нибудь, - говорила она, сконфуженно улыбаясь. - Я понимаю, я совсем скоро, вот увидите.

Алеша покорно улыбался в ответ. Муж, дети? Вряд ли. Скорее родители. «Пристань общества “Самолет”», - гласила выцветшая надпись, еще заметная в быстрых сумерках. Он уже сошел с набережной и сидел на мостках, привалившись к столбу. Надо бы выбросить ту дрянную бумагу, она ведь увидит и решит, что он - в точности как тот рыхлый подлец, донимавший ее сегодня. Как тот оборванец в шубе, с опаской глядевший на пустынный Балчуг. Он достал никудышный мандат, разорвал и выбросил вниз.

Набережная почернела, и невозможно было разглядеть то место, где Волга все ближе сходилась с Самаркой. Склады, причалы и крыши, их однообразные, грузные очертания закрывали всякую перспективу, даром что вглядываться в темноту все равно не было сил. Алеше не хотелось и смотреть на воду. Если бы на противоположном берегу маячил хоть один неуверенный огонек, он принялся бы следить за его обнадеживающим блеском. Но и там была совершенная, стойкая чернота. Даже собаки во дворах затихли. Он наконец-то нашел положение, в котором можно было не тревожить спину и вытянуть ноги.

Ничем не укрывшись, никого не дождавшись, Алеша спал так крепко и так доверчиво, что не мог услышать, как она вернулась. Двое, которых прислали с ней, требовали отдать им право на его короткое пробуждение, она не соглашалась. Ружейная стрельба в ночном воздухе - лишнее беспокойство. Толстяк, нахлобучивший для храбрости белую фуражку, остался на набережной, бормоча что-то о том, как давно и заслуженно он не любит офицеров.

- Я пойду сама, - мягко сказала она, в одну секунду пряча револьвер и переходя на мостки.

С тех пор как однажды, уже выветрившимся из памяти слякотным вечером, Алешу вызвали защищать Москву и Александровское военное училище, ему не приходилось просыпаться таким бесконечно счастливым.