Журнал Русская жизнь - Земля (сентябрь 2007)

В какой-то советской книжечке я однажды прочел, что за триста лет режима Романовых против него была создана масса анекдотов. Но против советской власти за тридцать лет было создано в сто раз больше, хотя за рассказывание их были арестованы, сосланы в концлагеря и замучены сотни тысяч людей в России. Когда-нибудь эти анекдоты будут собраны в особую книгу. В мой роман их вместить невозможно, и это не отвечает моей цели.

Весь день после того, как все раскулаченные были собраны в один дом, коммунисты, активисты и комсомольцы, разбившись на три группы, в каждую из которых были вкраплены люди из коммуны - надзиратели, ходили по деревне. Часов в 12 ночи, когда мы целый день в страхе и тревоге готовились к верной гибели, к нам постучали. Скрипя сапогами в морозном коридоре и не дожидаясь, грубо открыв дверь, вошли человек шесть, во главе которых с папкой в руках был коммунист из нашей деревни по кличке Банька Мороз. Не снимая шапки, Мороз провозгласил: «Именем Каменского сельсовета мы уполномочены произвести у вас опись имущества».

Первой в список попала мебель, затем открывались каждый сундук и ящик, в котором все пересчитывалось и записывалось. Из комнат пошли в чулан, где хранились мучные и молочные продукты, но там записывать было уже почти нечего. Из чулана вошли в кладовую, которая раньше служила хранилищем сбруи и других хозяйственных предметов, а теперь уже была пуста, но все равно каждый ремень и кусок порванной кожи, старые весы и гири заносились в описной лист. Переписав все содержимое кладовой, полезли в погреба, где были засолены овощи и засыпана картошка. На просьбу матери пожалеть и уж не так точно записывать в книгу Банька Мороз со злой улыбкой ответил: «Вам это, тетка Окся, не будет нужно. Вас поставят на государственное питание». За погребами заглядывали в пустые хлевы, сараи и конюшню, в которой была одна корова. Ею и завершился акт описи Борисова Георгия Петровича, всю жизнь работавшего то батраком, то в своем хозяйстве до пота лица.

От вспотевших спин крестьян гнили рубахи, покрывавшие их тела. С темна и до темна днями, а иногда и ночами, работали честные земледельцы, кормильцы матушки Руси, ее защитники и хранители, создавшие ей мировую гордость, силу и славу. Вот чем им отплатила власть лентяев и преступников, отбирая у них, как у пчел мед, все до последней капли и обрекая их на верную гибель.

Георгий Адамович о Петрограде меж двух революций

Представлять современному читателю Георгия Викторовича Адамовича (1892-1972) нет нужды. Ведущего литературного критика русского Парижа, автора очень небольшого числа - зато каких! - стихотворений щедро печатают в России, затерев до неприличия изумительную строчку «Когда мы в Россию вернемся, о Гамлет восточный, когда». Адамович выпущен в самых популярных сериях, а петербургское издательство «Алетейя» издало уже половину его 12-томного собрания сочинений под редакцией Олега Коростелева.

Адамович всегда обращался к прошлому, к русской литературе, к петербургским воспоминаниям; на этом и покоились его поэзия, эссеистика и мемуары. Прожив долгую жизнь, он, как и большинство стариков, не раз прокручивал свои излюбленные «пластинки». Поэтому его нижеследующий рассказ о русской революции чужд сенсационности. Его привлекательность в другом. Это живая беседа, записанная историком Алексеем Малышевым в Париже в 1965 году для большого цикла свидетельств о 1917 годе, который должен был выйти в эфир «Радио Свобода». В первоначальном виде замысел реализован не был, но беседы сохранились на магнитофонных пленках.

Получив от машинисток радио распечатку двухчасового интервью, Георгий Викторович приступил к литературной обработке материала и успел превратить несколько страниц в законченный авторский текст - уже без вопросов собеседника. Эта рукопись хранится в Нью-Йорке, в Бахметевском архиве Колумбийского университета. В 2000 году Олег Коростелев напечатал ее в нью-йоркском «Новом журнале» и параллельно в журнале «Родная Кубань».

Здесь же перед нами живая эмоциональная речь, устная импровизация, «черновик чувств». Однако хорошо видно, как чисто, литературно, набело размышляет и судит Адамович.

Иван ТОЛСТОЙ

- Я родился в Москве и прожил там первые девять лет. Мой отец был сначала московским воинским начальником, а потом начальником Московского военного госпиталя. В семье нашей было множество военных, два моих старших брата служили в армии. А про меня, по семейной легенде, отец сказал: «В этом ничего нет военного, его надо оставить штатским». Так меня штатским и оставили. После смерти отца мы переехали в Петербург.

- Где вы учились?

- В Первой петербургской гимназии. Когда мы переехали в Петербург, я попал в окружение родных моей матери, это была самая обыкновенная, средняя буржуазная семья. Политикой они мало интересовались и хотели, чтобы все продолжалось так, как было, чтобы все стояло на своих местах, чтобы сохранялся порядок. Надо сказать, что и у меня в юности политических интересов не было. У меня были интересы литературные. Я довольно рано познакомился с поэтическими кругами Петербурга, там тоже о политике говорили мало. Но я помню, например, 1905 год, 9 января, эти тревожные дни, помню японскую войну, которая многих напугала. И тогда у меня проявлялись скорее какие-то либеральные склонности, в противоположность моей семье. А когда началась война четырнадцатого года, конечно, все изменилось.

Мой старший брат во время войны был командиром лейб-гвардии Кексгольмского полка. Помню его приезд с фронта в шестнадцатом году, приблизительно за восемь месяцев до революции. Я спрашивал, чем, по его мнению, кончится война. Он был убежденный монархист, ни о какой революции не думал, а если и думал, то со страхом. И меня поразил его ответ: «Кончится тем, что всех нас будут вешать». Очевидно, у него остались такие впечатления от солдатских настроений на фронте.

Еще я помню предреволюционные месяцы, крайнюю тревогу в обществе. Война затягивалась, чувствовалось, что Россия может эту войну не выдержать, потому что Германия оказалась гораздо сильнее, чем думали.

Но я помню хорошо 1 ноября шестнадцатого года, когда Милюков в Думе произнес знаменитую речь, где в первый раз упомянул об императрице Александре Федоровне в не совсем доброжелательном тоне. По тогдашним русским порядкам, о представителях царской фамилии нельзя было говорить в общественных местах ничего критического. А Милюков в своей речи, где он несколько раз вопрошал «Это глупость или измена?», сказал: «Россией правит пышно титулованная истеричка». Нас абсолютно поразила эта фраза. В печать она не попала, но, как и все, что делалось в Думе, моментально стала известной.