Журнал Русская жизнь - Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)

Большевистская организация в Казани не только ничего не знала об Арском митинге, но даже не имела понятия, являются ли эти вожди большевиками. Большевистский комитет послал своих представителей, в числе прочих, и ко мне, поскольку я оставался товарищем председателя Комитета общественной безопасности. Они сообщили мне, что их организация ничего общего с солдатским бунтом не имеет и потребовали арестовать провокаторов Грациса и Павлова-Ершова. Я им поверил - эти двое, несомненно, были провокаторами.

Словом, дело приняло такой серьезный оборот, что командующий войсками, по соглашению со мной, решил отправить экспедицию, чтобы навести порядок в гарнизоне. Экспедиция была встречена артиллерийским огнем (разведки тогда не было, и мы не знали, что бунтовщики поставили на большой дороге четыре орудия). Командующие офицеры совершенно растерялись и повернули назад, а восставшие стали обстреливать город. Это было, кажется, за два дня до переворота в Петербурге.

Я в тот момент находился в так называемом «дворце» - на самом деле это был многоквартирный дом, где жил командующий войсками округа полковник Архипов. Блестящий офицер, командовавший на фронте с большим успехом дивизией, не мог ничего другого, кроме как метаться по комнате и повторять все время: «Этого я не могу понять! Русские войска обстреливают русский город! Я этого не могу понять!» Неожиданно к нему явилась делегация большевиков и предложила вести переговоры о перемирии. У нас с командующим состоялся такой диалог:

- А, значит, большевистская делегация выступает как представитель восставших? - Во всяком случае, они связаны с ними, хотя за несколько дней до этого требовали их ареста. - То есть, по всей вероятности, они начали устанавливать какие-то контакты? - Очевидно, получили из Петрограда известие, что там дело начинается. Так я думаю. И они предложили перемирие, говорили, что восставшие пообещали им остановить военные действия, но при условии, что вы не будете предпринимать ничего против них.

Полковник Архипов на это согласился, перемирие было подписано, а через час или два канонада возобновилась. Тут уж возникла полная паника, и продолжалась она, пока не пришло сообщение из столицы, что власть перешла к Петроградскому съезду Советов. Сопротивление кончилось, больше ничего сделать было нельзя. Оставалось только спасаться, что было не очень легко.

Меня спрятали в татарской части города, откуда я осуществлял политическое и военное руководство сопротивлением. Там я прожил больше недели, отпустил бороду, а потом уехал сначала в Москву, где тоже шли бои… А потом в Петроград.

Позже я узнал, что образовавшаяся в Казани Чрезвычайная комиссия заочно приговорила меня к смертной казни. Мне ничего не оставалось, как уйти на осадное положение и жить по чужому паспорту. Причем я подумал, что никому не придет в голову, что русский православный человек возьмет себе паспорт на еврейскую фамилию - так я стал Абрамом Яковлевичем Вульфовым. Паспорт был не очень удачный: в нем стояло указание на особую примету - сломанную левую ключицу, а у меня она была в полном порядке. Тем не менее его подлинность была безупречна: когда я позже был арестован и провел около четырех месяцев в большевистской тюрьме, никому из следователей и в голову не пришло проверить мои особые приметы. Так я и вышел из тюрьмы Абрамом Яковлевичем Вульфовым.

Никакой возможности существовать не было. Только если найти какую-нибудь службу. Я поступил в Наркомпрос, где занимался разработкой исторических программ. Ничего специально большевистского в этой работе не было, до тех пор, пока Волгин, один из руководителей Накомпроса (позднее - вице-президент Академии Наук), который раньше знал меня по исторической линии, вдруг на каком-то заседании не сказал: первым пунктом повестки дня я предлагаю постановить, чтобы Абрам Яковлевич Вульфов снова стал Юрием Петровичем Денике.

- Какие еще у вас остались впечатления от встреч с большевиками?

- Я знал одного большевистского агитатора, рабочего Хомлева. Эти активисты действительно были преданными, жертвенными людьми. Бог их знает как - кто на лошадях, кто пешком - ходили заниматься пропагандой в деревне. Хомлева я встретил, когда он вернулся из одного такого пропагандистского хождения, и спрашиваю его: «Ну, как? - Очень хорошо, всюду за нас голосуют. - Все-таки вы говорили с крестьянами, им трудно объяснить, что такое социализм, большевизм… - Ах, зачем все это объяснять. Я всегда говорю одно: есть большевики и меньшевики. Меньшевики - это те, которые хотят дать народу меньше, а большевики - которые хотят дать народу больше. И всегда все были за большевиков».

Лозунг, брошенный Лениным - грабь награбленное! - имел громадное влияние. Троцкий утверждал, будто у Ленина это сорвалось с языка, что это правильная мысль, но выраженная в предельно вульгарной форме… Вздор. Мне Бухарин позднее рассказывал, что Ленин долгое время думал над тем, какой бы такой зажигательный лозунг бросить в массы. И когда он придумал эту формулу, то распорядился, чтобы ему доставили какую-нибудь крестьянскую делегацию. В разговоре с которой он так, будто между прочим, скажет: товарищи, грабь награбленное!

Я знал лично почти всех руководящих большевиков 1905-1906 года. В 1917 году ни один из них не был с Лениным. Некоторые ушли совсем, другие вернулись в большевистскую партию, но уже после переворота. Некоторые оставались в большевистской партии, но, как Зиновьев и Каменев, были в оппозиции к ленинской линии, были противниками восстания, были изменниками, предателями, потому что высказывали свое мнение. Эти люди были воспитаны на марксистском представлении, что революция социалистическая возможна только в высокоразвитой капиталистической стране, когда рыночное развитие исчерпает все свои прогрессивные ресурсы. Ленин нарушил этот марксистский закон. И по-своему он был прав. Ошибался Маркс, а не Ленин. Оказывается, можно было и иначе.

Предисловие, подготовка текста и публикация Ивана Толстого

Исповедь одинокого историка искусств

Вчера победили большевики. Как к этому относиться и что это значит, я не понимаю. Я вообще мало что понимаю, потому что понимать боюсь и не хочу. Все вокруг спорят, говорят бесконечно, все какие-то благоглупости. О судьбах России, об особом пути, о необходимости жестокости, о вине перед народом. Я-то ни в чем ни перед кем не виноват. Так, мне, во всяком случае, хочется думать. Хотя думать совершенно не хочется. Разговоры надоели страшно, какая-то сублимация действия. Вообще не хочется выходить на улицу. Неизвестно, правда, сколько продлится эта возможность быть в стороне от того, что называется событиями. Тем более что они, эти события, гудят прямо перед моими окнами. Не слышно их только в кабинете и спальне, которые выходят во двор, и я почти не вылезаю из этих комнат последние дни. Вижусь только с Анной Матвеевной, по привычке спрашивающей, что подавать на обед, хотя выбор блюд уже давно сузился так, что в глупых вопросах нет никакой надобности.