Журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

- И как долго вы оставались в Ровном?

- Мы приехали осенью 19-го, в 20-м году родился мой младший сын Василий. Это было безумием. Мой сын родился в совершенно необычайных условиях, в пеленках сына какого-то чекиста, потому что мы меняли вещи. Мне нужны были пеленки, и тут говорят, что жена чекиста родила, больше ей не нужно, потому что мальчик вырос. Несешь туда свое старое бальное платье, получаешь.

Потом коляска. Выдавался в Саратове, по каким-то неведомым законам, спирт. Якобы нужен спирт для того, чтобы вытирать корешки книг. Этот спирт попадал ко мне, я его обменяла на коляску для ребенка. Вообще это было время чудес. Ни логика, ни ум, ни сообразительность не имели никакого значения. Это какая-то комбинация высших и не высших сил, которые нас вывозили.

Но до поры до времени. Потом мы чуть не погибли. К Семену Людвиговичу приехал какой-то менонит, который сказал, что хочет брать уроки философии, и что он очень стесняется, потому что деньги теперь не в ходу, и что он просит какой-нибудь подарок для своей невесты. Так как вопрос кормления детей был насущен, то я снимаю с себя золотые швейцарские часы, цепочку, говорю: «Хотите подарить невесте это?» - «Да, хочу. За это я вам дам корову, свинью, хлеба, масла и так далее». Это все было получено. И корова, которая у меня жила год с лишним, это была настоящая кормилица, я сама ее доила и превратилась в настоящую крестьянку. Мальчишки корову пасли, всякие хлева чистили. Были куры, утки, гуси, корова, свинья.

Однажды ко мне пришел коммунист и сказал мне, чтобы я собиралась на другую квартиру. Я ему ответила, что квартира принадлежит моему мужу, что квартира эта казенная. Он говорит: «Нет, тебя одну». Тогда я поняла, что это тюрьма. Но я не могла сообразить, почему коммунист меня собирается арестовывать. Коммунисты же пригласили Семена Людвиговича директором семинарии. Но они уже, по-видимому, предчувствовали наступление «зеленых». Я поняла, что должна уезжать. Это было самое страшное мое переживание за все пребывание в коммунистическом раю. Нужно было достать лошадей, которые бы отвезли нас за сто верст, до Саратова. Это было почти невозможно. Случилось просто чудо, как я потом поняла. Во главе комендатуры в этом Ровном сидел белый офицер, который, после целого ряда моих посещений, отказал мне со словами, что он не может на незаконном основании дать солдат, которые бы меня отвезли, и что я должна подчиниться обстоятельствам и остаться.

В это время положение становилось все труднее и труднее, и вдруг он присылает кого-то за мной, я прихожу, и он говорит: «Я решил дать вам солдат». Собрались мы ехать. И когда уже с большими сложностями, передрягами, невероятными мучениями - нужно было везти больную старуху, корову, четверых детей, кур в какой-то ад, где тоже был такой же голод, но, по крайней мере, там была моя мать и муж (а за это время Семен Людвигович чуть не захворал тифом, потому что тиф царствовал в Саратове ужасно: это каждый день жертвы, все из знакомых, друзей, мой брат) - когда мы, наконец, приехали в Саратов, мы узнали, что в Ровное пришла группа так называемых зеленых, все большевики были арестованы, была поставлена виселица на той площади, где мы жили, и за мной приходили как за коммунисткой, живущей в казенном доме. Всем этим несчастным большевикам, которых я знала, - очень милым, простым крестьянам - были вспороты животы, набиты не знаю чем, и написано: «Поезжай в Астрахань…» - какая-то такая издевательская надпись. Пробыли эти зеленые в Ровном две недели. Тут же был повешен целый ряд наших друзей-учителей.

И тот коммунист, который меня выгнал из квартиры, был зверски убит зелеными. Это была такая очередная страшная анархическая вспышка.

- Это было когда?

- В марте 21-го года. Мы ехали с детьми в Саратов, когда лед был уже покрыт водой на пол-аршина. Но это тоже не имело значения - если нужно было ехать, так нужно было ехать.

- А что вы увидели, когда приехали в Саратов, какое впечатление у вас осталось от этого города?

- В Саратове царила холера, умирало бесконечное количество людей. Мы жили по дороге на кладбище - это вечные процессии с незакрытыми гробами, потому что умерших, по-видимому, куда-то сваливали, и гробы обратно возвращались за новыми жертвами.

Деревни, немецкие колонии стали уже беднеть, вернее, их начали обирать еще когда мы были там. Кто мог, из деревни бежал, и эти бежавшие останавливались в местах более населенных, надеясь на что-нибудь. И мы постоянно видели на улицах этих страшных, только недавно еще сытых и богатых немецких крестьян, голодными, сидящими на тротуарах, трясущимися, опухшими. Это было одно из самых тяжких впечатлений, которое осталось в памяти моих детей навсегда.

В это лето Семен Людвигович окончательно решил расстаться с провинцией и перебраться в Москву. В Петербурге было гораздо хуже. Москва, как центр, была более обставлена в смысле материальном. И они вместе с Юровским решили поехать в Москву, чтобы осмотреться. Для этого им пришлось нанять (тогда еще можно было нанимать) пустой товарный вагон, в котором они поставили по кровати, взяли керосинки, двух своих кухарок и отправились. Путешествие длилось 8 или 10 дней, но они не торопились - отдыхали. Приехав туда, начали устраиваться. У Юровского положение было лучше, потому что у него были какие-то родственники, и он где-то поместился. У нас никого в Москве не было, и Семен Людвигович начал хлопотать о какой-нибудь работе. За то время я уже отвыкла от тех ненормальных названий, которые в то время царили. Был какой-то собес, в переводе на русский язык это социальное обеспечение. То есть Семену Людвиговичу предлагалась роль советчика в планах обеспечения рабочих, учителей и так далее. В чем его роль должна была выражаться, он не знал. Но ему дали, что было самое главное, две комнаты в огромном доме, таком старом барском особняке, который был целиком наполнен, как я потом узнала, коммунистами.

Мы, уже списавшись, решили ехать туда же. Началась обычная по тем временам жизнь - с вечными заботами о еде, о топливе, о детских школах. Все это было мучительно, трудно, почти что невозможно. Детей устроили в хорошую школу Хвостова, которая еще в то время сохранились, несмотря на 21-й год. Кажется, директор этой школы повесился из-за большевиков. Семен Людвигович тотчас был выбран ординарным профессором Московского университета по кафедре философии, приобрел себе прекрасную аудиторию, среди которой был, потом очень знаменитый, пробывший много лет в каторге, профессор Алексей Лосев.

- Вы не помните, чтобы оказывалось какое-то давление на Семена Людвиговича относительно того, как ему преподавать?

- Наоборот… Когда Семен Людвигович приехал в Москву, Бердяев что сделал? Он открыл Вольную религиозную академию, в которой они оба читали лекции, на которые вход был доступен всем - солдатам, матросам, крестьянам, интеллигентам. Все это проходило страшно мирно и даже под восторженные одобрительные возгласы слушающих. Настроение у Семена Людвиговича было бодрое, и мы считали, что должны уже устраиваться как-то на следующую зиму.