Журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

Про провинцию даже песен не поют. Это, кстати, родовая ее черта. Есть песни про центры: про Москву, еще больше про Питер; этот город с особенным чувством воспевают провинциалы типа того же Шевчука. Есть песни туристические, есть профессиональные - скажем, фольклор геологов или там нефтяников - они про дальние края, то есть какие-нибудь Саяны, про горы и кручи, про тайгу, на худой конец про тундру, только бы не про «волчьехренск». Провинция - не центр и не дальние края. Последние являются точкой притяжения хотя бы для эскапистов. Провинция не привлекает никого. Это область чистого отталкивания, «место, куда никто никогда не приедет». Зато оттуда - бегут.

Для жителя центра, например, для настоящего коренного москвича - это неприятно. Его раздражают понаехавшие, и это совершенно естественно. Но можно и понаехавшего понять. Он совершил именно бегство - из мест гуманитарной катастрофы. Человек, рванувший из волчьехренска, чувствует себя как спасшийся от пожара, наводнения и укуса вампира. Поэтому он и ведет себя как человек, спасающийся от опасности. То есть предельно биологично: стыд и совесть у него отключаются. Он цепляется пальцами за московский воздух, и не оторвешь эти пальцы. Впрочем, никто так не ненавидит понаехавших, как понаехавшие раньше. Это опять же биологическое: так спасшийся пассажир «Титаника» бьет гарпуном по рукам лезущих в шлюпку, чтобы та не перевернулась.

Увы. Наши «энергичные провинциалы», парвеню с претензиями, все чаще минуют Москву и прочие местные центры, устремляясь в NY и LA - где центральность центральнее и жизнь настоящее. К нам же прибывают те, кому стоило бы оставаться у себя, строить свои города и свои государства. Провинциалы, не желающие стать частью центра, а желающие превратить немногие российские центры в филиалы провинций (неважно, родных ли или восточных шайтан-аулов, если кого волнует национальный вопрос). Провинция едет сюда не для того, чтобы переродиться, а чтобы надуть нас своей пустотой.

Скажу просто: иногда идешь по родному московскому переулку и чувствуешь острое желание уехать куда-нибудь в Мышкин.

Из цикла «Типология»

«Типология» - обширная серия очерков, развивающая идею циклического развития России и неизбежного повторения тех или иных ситуаций и биографий, сопровождающих ее историю. Как показывает опыт, прогностическая польза налицо, но процент читателей, которым все мои аналогии кажутся притянутыми за уши, остается стабильно высоким. Этим читателям лучше не тратить желчь попусту и почитать что-нибудь другое. Есть люди, для которых набоковская «пестрая пустота» утешительнее любой закономерности - и, возможно, человек, едущий по железной дороге и уверенный в своей способности выбирать направление, действительно счастливей того, кто понимает ЖД-устройство.

Поскольку вся русская история более-менее помещается в сто лет, неутомимо воспроизводясь в разных декорациях с одним и тем же результатом, основные ее персонажи суть не люди со своим набором пристрастий и убеждений, а социальные роли, и вся нравственная коллизия заключается не в том, совершать или не совершать тот или иной поступок, а в том, принять ли тетрадку с ролью при их распределении или гордо отказаться, провалившись в массовку. Соглашаясь на роль, актер подписывается на целый комплекс действий, от которого его не может избавить даже самоубийство на сцене: если не досказан последний монолог - веревка оборвется, пистолет даст осечку. Персонажей каждого из сегментов русского исторического цикла несложно перечислить по пальцам: в литературе - свой набор. В эпоху революций обязательно бурно расцветает поэзия и несколько вянет проза, идет бурная борьба архаистов с новаторами, наиболее популярен оказывается музыкальный сентименталист с умеренно прогрессивными убеждениями, обреченный сказать революции «да»: аналогии между Жуковским, Блоком и Окуджавой могли бы составить предмет отдельного исследования. В эпоху заморозка от всего многообразия остается один большой поэт - транслятор общественных запросов, соразмерный государю и уважаемый им, несмотря на все несогласия; от либералов он бедствовал, но при тиране выжил. Пушкин эту нишу обозначил, Пастернак делал все, чтобы из нее выпасть, но в 1931 - 1937 годах играл примерно подобную роль, что и отрефлексировал в стихах: «И те же выписки из книг, и тех же дел сопоставленье»… Для оттепелей характерен бурный расцвет талантов в условиях государственного патроната и дозволенных свобод, для застоев - общественная депрессия и декаданс; но самой интересной фигурой в философии и литературе времен оттепельно-застойного перехода является народник.

Не мной замечено (это соображение содержится в большинстве словарных статей о народничестве в литературных и философских энциклопедиях), что первым русским народником, по сути, был Радищев; он был не одинок - подобные мысли посещали и просветителя Новикова, и насмешника Фонвизина. Генезис народничества занятен: как ни странно, народники (примем этот псевдоним как обозначение явления в его расцвете, хотя покажем далее всю его приблизительность) вырастают не из прогрессистов, а из тех, кто им оппонирует. Народничество по сути не революционно; более того - оно враждебно идеям европейского прогресса, отрицает исторические скачки, не верит в радикальные переустройства общества. С революционерами оно сходится только в констатациях - и на этом-то наживает главные неприятности, поскольку в народники идут наиболее талантливые люди, способные с большой изобразительной силой обрисовать ужасающее положение вещей. Намерения у них при этом самые благие, лояльные: они не против власти, они желали бы только эту власть несколько усовершенствовать, служа своим талантом общественному благу. Но главная особенность оттепельных властей в России - избыток самоуважения: как, мы и так уже дали вам столько свободы! разоблачили тиранов! упразднили смертную казнь! Вы же, ненасытные, все еще чего-то хотите; да вы бунтовщики хуже Пугачева! Мы знаете что с вами сделаем?! Народник - искренний идеалист, поверивший в оттепель. Именно с расправы над ним обычно начинается заморозок. Куда более радикальные враги режима отделываются высылкой, как Солженицын, - но уверовавшие, вполне лояльные, искренние идеалисты вроде Синявского и Даниэля получают по шесть лет ни за что, «чтоб неповадно было». Новиков оказывается в равелине, Радищев едет в Илимский острог - и за что?! - за вещи вполне невинные, за буквы! «Путешествие из Петербурга в Москву» - первая русская народническая книга: никаких призывов к революционному переустройству общества в ней нет, не то б и в печать отдавать не стоило. Автор искреннейшим образом надеется, что помещик сам раскается и перестанет тиранить крестьянство. Радищев сроду не был революционером (как и умеренный просветитель Новиков, чья главная вина состояла в масонстве): не надо никаких восстаний и переустройств, у нас не Англия, не Франция, у нас жив в народе нравственный идеал, надобно только дать вещам устроиться естественным образом! Но эта-то мысль для российской власти - нож вострый; осторожный и лояльный советчик для нее стократ опасней открытого и непримиримого врага. Врага можно игнорировать, скомпрометировать, уничтожить, он зла нам желает, народ его никогда не поддержит, - а советчик претендует на эволюционное изменение ситуации, что может наконец вывести нас из уютного внеисторизма в реальное историческое бытие. Этого мы боимся больше всего на свете.