Журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

Потомственные цитрусоводы, Мария Желтова и Галина Полудина, обе женщины лет 70-ти, подливают масла в огонь: «В последние года два москвичи приезжают в Павлово и на корню скупают наши лимоны. Дают по 1-2 тысячи за „пятилетку“ - а в этом возрасте лимон уже может давать до 10-12 плодов в год, у себя перепродают за 3-5 тысяч. Но не в этом беда, а в том, что они губят наш сорт. Павловский лимон ведь только черенками размножать можно. А черенок приживается под закрытой банкой полгода, еще месяца три надо его постепенно приучать к естественной среде. А москвичи что делают - размножают его прививкой, тогда никакая адаптация не нужна, да и весь процесс вместо 9 месяцев занимает 3. Но качество лимонов теряется», - говорит Галина Полудина.

Москвичи, по мнению павловцев, еще и молодежь плохому учат. Водка-то ладно, по всей России пьют, так же как блудят или обсчитывают-обмеривают в магазинах. «Но молодежь у нас ведь на святое, на канарейку покусилась!» - Сергей Иванович Угаров уже не рубит воздух, а словно стреляет из пулемета. - «Вот купил у меня наш павловский ресторан „Династия“ пять канареек. Так одну молодежь напоила пивом, а вторую - водкой. Разумеется, обе канарейки быстро свое отпели. А три другие словно в забытьи - это они, наслушавшись караоке, такими стали». У Любови Елизаровой тоже случилось несчастье с канарейкой: «Клетку-то я повесила в кафе. Так ребята, опившись пивом, вытащили канарейку из клетки и побежали, зажав ее в руке, на мороз. А еще у нас есть один молодой богач, так он начитался каких-то книжек и стал говорить, что раз римляне ели соловьев и скворцов, то и канареек, значит, есть можно. Купил у кого-то восемь канареек, зажарил их и съел. Сам потом хвастался», - руки ее сильнее прежнего сжимают рукописную Библию.

Скоро москвичи, возможно, вообще полностью изменят ритм существования города. «Губернатор Шанцев говорит, что завод ПАЗ не нужен. Вместо допотопных ПАЗиков, дескать, будем в Нижнем выпускать японские автобусы „Исузу“. А ваших рабочих трудоустроим на открытых недавно рядом с Павлово гипсовых карьерах, - возмущенно рассказывает Николай Федотов. - Лучше бы он сразу из всех нас гипсовые статуи понаделал».

Париж: гастрономическое фиаско

- Мне не нравятся французы, - сказал мой новый знакомец. - Они жадные.

Я взглянул на него повнимательнее. Очки, кудри, круглые щеки, покрытые двухдневной щетиной. Мы оказались попутчиками по парижскому рейсу, кресло между нами было свободно, и сложился случайный бизнес-класс с облегчающей коммуникацию пустотой посередине. Любитель щедрости летел в Париж в короткую командировку, из багажа у него был портплед с партикулярным костюмом и плоский серебристый ноутбук. Заученным движением полез он во внутренний карман пиджака и извлек визитку: «ФРЕГАТА Дистрибьюшн. Исполнительный директор». По его словам, эта «ФРЕГАТА» торговала парфюмами, доставляя их в основном из Ниццы, но в Париже находился дополнительный офис, и вот теперь какие-то мелкие переговоры решено было провести в отеле неподалеку от Вандомской площади - словно речь шла об урегулировании опасного ближневосточного конфликта. «- Вы видели „Парфюмера“? А что вам больше нравится, фильм или роман? Я как специалист могу сказать, что Зюскинд не понимает ничего в профессии, да».

Всю презентационную информацию мой новый знакомец выпалил с показной скукой в голосе, но даже с учетом показухи было видно, что запрограммированный визит не обещает никаких приятностей и неприятностей, а трюизм про французскую жадность был произнесен просто чтобы с чего-нибудь начать разговор. Что-то вроде «хорошая сегодня погодка, не так ли?» Однако тональность эта ему совершенно не шла. На среднего диковатого клерка, чья степень цивилизованности ограничивается ассортиментом московского магазина «элитной одежды» и который отправляется в столицу Франции «просто посмотреть», он похож не был. Скорее напоминал какого-нибудь пиар-директора: «богемная» небритость, очки, мягкий вельветовый пиджак и, главное, шарф, обмотанный вокруг шеи, - разноцветный и вместе с тем скромный, совершенно парижская деталь. Все это выдавало в нем хороший вкус и тонкость душевной организации.

Я подумал, что глупость была замаскированной хитростью: любопытно проверить, как я отреагирую. А чтобы сгладить неловкость, немедля возник модный и сложный писатель Зюскинд: так с вышки был послан истинный, единственно верный сигнал. Покуда я, по преимуществу тоже от скуки, размышлял над этой коммуникативной мелочью, самолет снизился и грузно сел в аэропорту «Шарль де Голль». А вскоре мы и распрощались с парфюмерным дистрибьютором, кивнув друг другу у паспортного контроля.

У меня в Париже было мелкое журналистское дело, которое я рассчитывал уладить за два-три дня, а последующие три-четыре, захватив выходные, просто погулять, благо погоды в ноябре там стояли совсем не московские. Заселившись в небольшую гостиницу в трех шагах от Центра Помпиду, этого Диснейленда для интеллектуалов, я вышел прогуляться. Стемнело. Дул теплый ветерок. Улица показалась мне довольно грязной: повсюду валялся мусор, во всех направлениях летели бумажные и полиэтиленовые пакеты. На тротуарах стояли кадки с жалкой растительностью и урны ярко-зеленого цвета. Через пару минут мне встретился первый прохожий. Он был в сером джинсовом костюме, шел, торопясь, и стучал каблуками по брусчатке. Лицо его, как и большинство французских лиц, выражало снисходительное жовиальное полуудивление. Я обошел Центр Помпиду кругом и вспомнил, что надо бы поесть, а точнее, «поужинать» - разница, позволяющая любому ощутить себя немного буржуа. В первом же заведении выяснилось, что в это время суток можно только выпить. Я выпил чашку кофе. Вышел на улицу. Есть захотелось еще сильнее, и я медленно пошел в противоположную сторону, стараясь глубже дышать, чтобы чем-то вытеснить отвращение, которое всегда испытывал к пошлому словосочетанию «воздух Парижа». Мне казалось, что половина французских фильмов 60-70-х называются именно этим словосочетанием, причем во всех этих фильмах все роли, даже старухи-консьержки, исполняет Жан Габен. Еще я точно знал, что воздух Парижа продается в жестяных банках в каждой сувенирной лавке по цене 5 евро. Мимо в полном молчании проехали три велосипедиста: девочка и два мальчика. На углу стояла будка с фаст-фудом. Два предупредительно-льстивых ливанца поинтересовались, чего желает месье. Я выбрал хот-дог-дабль, очень длинный, и съел его. Потом дошел до Севастопольского бульвара и пошел вниз, в сторону Консьержери. И тут у меня запищал мобильник. Это была эсэмэска от старой приятельницы: «С днем примирения и согласия, хахаха!» Мы давно потеряли друг друга из виду, перестали сначала встречаться, потом созваниваться, чтобы затем окончательно раззнакомиться, и я обрадовался сообщению, взялся перезванивать. Она сбросила звонок и написала: «Говорить не могу, я во Франции». - «Где во Франции?» - «В Париже». - «Я тоже в Париже!» В общем, на следующий день мы встретились, я водил ее по городу на манер экскурсовода, мы зашли в Лувр, галопом по Европам, побывали на острове Ситэ и в саду Пале-Рояль. Приятельница моя была интеллигентная биологиня, выпускница соответствующего факультета МГУ, в студенческие годы сочинявшая стихи: «Безучастная участь моя молчаливо взирает с порога, // Я люблю, не любя, и живу, не живя, - вот такая дорога». Сегодня она, конечно, занимается не стихами, а рибосомами, причем куда успешнее: приехала на пару дней в Париж на симпозиум. Этот выезд на конференцию и стал ее первым в жизни выездом за границу. До того она не была нигде, родилась в Петербурге, выросла в Москве, в профессорском доме на Профсоюзной, и вот теперь мы стояли с ней напротив Нотр-Дам. Собор блекло подсвечивался. Она плакала.