Журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

Жители деревни были все очень трудолюбивы, религиозны, малограмотны или совсем неграмотные, особенно женщины, у которых зимой и летом всегда было много всякой работы, особенно по обработке льна, пряжи и тканью домашнего холста на одежду семьи.

Лучшими участками первого грунта пользовались более крепкие семейные хозяйства, державшие рогатый скот, лошадей, имевшие лишние рабочие руки и лучше удобрявшие землю. Передел и поравнение земельных участков в обществе по постановлению сельского схода всех домохозяев проводился через 10-12 лет. Вследствие чего прибылые едоки в хозяйствах несколько лет надела не имели, а выбывшие (умершие) пользовались землей до передела. При переделе земли каждый хозяин, имевший излишки, стремился удержать за собой лучшие участки (полосы), отдавал похуже в разных полях, отрезая от своих полос хозяйствам, получающим наделы на прибылых едоков. Передел земли не проходил без драк и мордобоя, заправилами были крикуны, имевшие излишки земли, а получающая землю в большинстве своем многодетная беднота была довольна и тем, что получила землю, хотя и в разных полях, и небольшими клочками. Пахали землю деревянными сохами (едомками) с одним ральником (лемехом), набитым на вытесанную корневую березовую корягу. Боронили землю бороной с деревянными зубьями, скрепленными в решетке свитой березовой вицей. В 1910 году появились более удобные для пашни, легкие вятские сохи со стальным лемехом и резцом для разреза жнивья и деревянные бороны с железными зубьями. У зажиточных хозяев появились дрожки на железном ходу, выездные тарантасы с расписными задками, а для зимних поездок в праздники - вятские кошевки со стальными подполозками. Корпус кошевок окрашивался в большинстве темно-коричневой краской, а спинка разрисовывалась разными цветами или вместо них верх обивался цветной материей. Для перевозки грузов в зимнее время использовались сани-розвальни с изогнутыми по бокам отводами. В весеннее и летнее время для перевозок у крестьян были в основном дрожки на четырех колесах и телеги на двух деревянных осях. Орудия производства: лопаты, грабли, вилы для скирдования сена на лугу были деревянные, только навозные вилы, топоры, косы-горбуши и серпы были железные. Обмолачивали хлеб деревянными молотилами и горбатыми кичигами, а хлеб в снопах сушили в овинах, зажигая костер дров под овином с наложенными в него снопами. Лен сушили в банях, а высушенные снопы мяли вручную деревянными мялками женщины, потом кост «р» ицу обивали трепалами, а после этого лен чесали на железных щетях (досках с вбитыми в них гвоздями) и ручными щетками, сделанными из пучка свиной щетины.

Родился я в большой семье крестьянина-середняка. У родителей был единственным сыном, и поскольку общая наша семья была большая, с трехлетнего возраста больше жил у дедушки и бабушки (родителей матери) в деревне Астафьевской, по прозвищу Шашовы, что ниже нашей деревни по тракту в двух верстах.

У дедушки и бабушки семья была небольшая: находилась при них одна дочь, уже взрослая (сестра моей матери), поэтому я для них был не помехой, а только развлечением. У дедушки дом стоял у самого тракта, хотя большой, в четыре избы, и ветхий, но жить в нем зимой и летом было хорошо. Дом был на два хозяйства. В правом, восточном, боку жил дедушка с семьей, а в левом - его дядя (мой крестный) с хозяйкой. Дедушка свою половину дома содержал в порядке, ремонтировал, а его дядя ничего не делал, так что его половина дома выглядела убого. Четыре жителя деревни жили на крепостной - частновладельческой - земле, в том числе и мой дедушка пользовался четвертой частью земли и сенокоса, подаренной ему как примаку и внуку по наследству своим дедушкой, у которого он с малых лет воспитывался. Дедушка держал хорошую лошадь, две коровы да пару овец. Земля, которую он обрабатывал своим трудом, вся была рядом с деревней, но убирать урожай хлеба и сена не хватало своих рабочих рук, приходилось отдавать сжинать часть посевов хлеба за хлеб, а скос травы и уборку сена за одну третью часть сена. В зимнее время, когда я начинал скучать о родителях, то моя тетя (сестра матери) садила меня на санки и тащила домой, а как наступала весна, разливалась река Северная Двина, и водой затопляло весь луг шириной 7-8 километров, я уже опять жил у дедушки и бабушки, так как у них жить в это время было очень красиво и весело: вода подходила под окна к проезжему тракту, затопляя выгороженные из поскотины телятники. У дедушки была небольшая лодка, и я любил целые дни ездить в ней в огороженном телятнике вплоть до полного спада воды. Так я жил весной и летом у дедушки до семилетнего возраста, пока не умер мой отец.

Отец умер перед Рождеством в 1910 году, когда я гостил у дедушки. Вспоминаю, утром, когда я еще лежал на печке, приходит бабушка, которая ходила по делам к нам в деревню к матери, и шепотом говорит (чтобы не разбудить меня) своей дочери (моей тете), что скончался Иван Ильич. Тетя заплакала, я услыхал и разбудился, потом бабушка сказала мне, что умер отец, и поедем завтра хоронить. На что я ответил: «Поеду, я еще никогда не хоранивал». Вечер того же дня дедушка запряг лошадей, и мы втроем поехали к нам в деревню, а бабушка до утра осталась дома поправлять дела по хозяйству. Дома отец уже лежал в переднем углу в гробу, и я его не признал. Мать плакала, держа на руках полуторагодовалую сестру Наташу. Приехали на похороны все сестры отца с мужьями и родственниками. В избе было полно народу, душно от ладана и свечей. Я сразу же забрался на печку и там уснул. Узнал, что два дня назад отец был здоров, сортировал хлеб у богача Пирогова, носил мешки в склад, потный напился холодной воды, заболел животом, получилось воспаление желудка, не стал принимать пищи. Приходил фельдшер, помочь ничем не мог. Отец, помучившись двое суток, умер в возрасте 29 лет.

В день похорон был крепкий мороз, поехали хоронить в тулупах. В церкви, куда занесли гроб отца, находилось еще два гроба с умершими и было много народа. Отпевали отца после обедни в правой, Ильинской, церкви священник Харлампий, дьякон Замараев и псаломщик, кум моей матери, Обнорский. Хоронили отца при колокольном звоне в могилу, вырытую на северо-западном углу, недалеко от алтаря Троицкой церкви. Все время нахождения гроба отца в церкви, отпевания и выноса из церкви, вплоть до закрытия крышки гроба над могилой, я был спокоен, думая, что так вести себя и надо, да и не плакал, как мать и другие родственники, когда прощался перед спусканием гроба в могилу. Но когда гроб спустили на веревках в могилу, зазвонили на колокольне во все колокола, священник с дьяконом и псаломщиком пошли в церковь, гроб стали зарывать землей, тогда лишь я понял, что отца больше мне никогда не видать, и принялся реветь, сколько было мочи, до окончания похорон, и ни мать, ни дедушка с бабушкой не могли меня успокоить до самого приезда домой. Вот и все то, что осталось у меня в памяти об отце.