Журнал Русская жизнь - Секс (июнь 2008)

Отношения развивались так. Подходя к кабаку, интеллигентные барышни подбирали длинные черные юбки, под которыми скрывались солдатские почти что ботинки. Стриженые как только возможно коротко, они прикуривали папиросу на входе у знакомого охранника, по совместительству - бывшего однокурсника с историко-филологического факультета, а затем проворно бежали по узкой лесенке в подвал, от которого едко несло чем-то кислым и семиотическим. Там они усаживались за чужой столик (физиономии вроде смутно знакомые, а чего еще надо с позавчера выпивающей девушке?) и нежно матерились на потерявшихся официантов и невовремя падающих кандидатов наук. Наконец, получив рюмку сорокаградусного, иронически осматривали меня.

И первый вопрос интеллигентных барышень ко мне обыкновенно бывал такой:

- Друг мой, вы ведь любите «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла?

Друг я был уже или нет, но в ответ я всегда что-нибудь врал. С романа этого и начинался роман. Мы явно подходили друг другу.

«Ведь что же еще, - думал я тогда, нервно хватая интеллигентных барышень за руки и шепча им о зеркальных метафорах, - сближает мужчину и женщину, как не модернистская литература?»

Но я хорошо помню, как в первый раз в жизни встретил аглашку.

Я как- то забрел в эти гости, она открыла мне дверь. Высокая -на каблуках своих красненьких туфель, крашеная - и как раз потому подлинная блондинка, кудрявая, с умело завитыми и мнимо перепутанными локонами аглашка стояла передо мной и улыбалась куда-то в сторону лифта, пока я протирал запотевшие на морозе очки.

Наконец, я разглядел все, что мне полагалось. Я долго смотрел. Что-то в моих рассуждениях про мужчину и женщину покачнулось в тот день на той лестничной клетке. Покачнулось и рухнуло, как пьяный филолог в подвале.

- Приветики-кукусики, - сказала она дружелюбно.

Стыдно даже подумать, что я мог ей ответить. Наверное, «здравствуйте».

Хозяина не было, по комнатам слишком уж остервенело веселились, и она провела меня на кухню, где весь вечер хозяйничала, наводя симпатяшный уютик, глядя мимо меня, запивая торт мятным ликером. Час шел за часом, и свечи, фиолетовые, белые и зеленые, заботливо расставленные ею по столам и подоконникам, оплывали. Я нервничал.

Нужно было как-то поддерживать разговор или сдаться, ретироваться, оставшись, увы, без кудрей. Что делать?

Я говорил, как умел, говорил так, как изъясняются в кабаках и подвалах.

- Знаете, - бормотал я, неловко косясь на ее, с некоторых пор, голые ноги в меховых шлепанцах, - знаете, есть один замечательный роман, в некотором роде модернистский, в журнале «Иностранная литература» напечатан, хорошенький такой роман, кудряво написанный…

Мысли мои спотыкались - и споткнулись окончательно, когда я заметил, что она, в первый раз за весь вечер, смотрит на меня внимательно. Я сконфузился и замолчал.

- Да какой там роман, - нетерпеливо сказала аглашка и расстегнула рубашку.

В ту ночь я ближе познакомился с плиткой в ванной комнате, с романтическим ковриком в туалете, с коридорным паркетом, невежливым и неровным. Больше всего мне понравился кухонный пол, хоть на него и попадали свечки, две фиолетовых и одна зеленая.

Так я узнал об аглашках. Но не сразу упал в эту бездну. Я падал, как воск со свечи - постепенно.

Отношения развиваются так. Сначала она показывает в компьютере фотографии. У аглашки имеется великое множество фотографий. Вот она на выпускном вечере с пятью девчонками (подружки, конечно же, нескладные, некрасивые), вот Тунис, Шарм-аль-Шейх и Мальдивы - на пляже в купальнике и прямо в воде (видны только глаза - голубые, само собой). Вот она на пикнике где-то за городом - позирует, облокотясь на лэндровер. Правую ногу вперед, голову набок, локоны не завиты (природа обязывает к разнообразию). Маникюр, пиво в банке. Я уже зачарован.

«Извените, - вежливо пишет она, так некстати перебивая все мои мысли, на этот раз далекие от модернизма, - а можете показать свои фотки? Мне хочется посмотреть».

Но о грустном не будем.

Тем не менее дня через два мы оказываемся в ресторане, за стеклянным прозрачным столом. Нет, это совсем не подвал - терраса на крыше торгового центра. Охранники только что не во фраках и только что не с пулеметами. Пахнет, если верить рекламе, ландышами - впрочем, я не знаю, как пахнут ландыши, поэтому верю. Она пьет мартини, пока строго один бокал - второй будет признаком доверия и нахлынувших чувств.

Я пытаюсь смотреть слегка в сторону (так принято для пущей привлекательности) и сомневаюсь. Если я расскажу, что ученые Рурского университета выяснили: запах ландышей в 2 раза увеличивает подвижность сперматозоидов, что тогда будет? Не шути, не шути. Лучше что-нибудь про модернизм. И я разговариваю по возможности красиво и непонятно.

- Вы, наверное, много думаете, я права? А вот интересно - о чем? - от любого вопроса безмятежная аглашкина красота делается бесконечно требовательной, грозной даже, и я долго думаю над ответом.

- Ну, например, я думаю о разных текстах, - отвечаю я осторожно.

- Но это же так тяжело - все время думать о текстах! Надо и о себе подумать иногда!

Я сокрушенно киваю головой, соглашаясь. А стол-то прозрачный. Чулки над коленями уходят не так уж и далеко. Но засматриваться больше, чем на три секунды, нельзя. Это будет уже неуважение к личности - «Я тебе интересна только как женщина или как человек?» Тем более что я чуть не потерял нить беседы. А та знай себе вьется.

- Мне казалось, все эти тексты, романы - это ваша работа, а вы - это вы. Не знаю, может я не понимаю чего-то?

И снова требовательные глаза - голубые, конечно. Или зеленые? Я опрокинул бы стол, но в модернистском романе это не принято. Там отражения, метафоры, зеркала, а не рурские сперматозоиды, одуревшие от мнимых ландышей, что цветут лишь на крыше торгового центра. Думать нужно о текстах, а не о чулках, и если удачно ответишь на все вопросы - воплощенная строгость, аглашка, закажет повторный бокал.

Дальше - больше: плитка, кухонный пол и паркет, да хоть раскладушка. Ну а что насчет счастья? - позволительно будет спросить в этом радужном месте. Молчание.

Дело в том, что жизнь не ограничивается террасой. Она не исчерпывается даже ковриком, хотя, казалось бы, уж на что романтический коврик! Но и подаренное им забвение, как выясняется, недолговечно. Жить и любить, как завещал Лоуренс Даррелл, затруднительно - но сочинение Джеральда Даррелла, а именно «Моя семья и другие звери», будучи рьяно воплощенным в быту, окажется еще трудней.

Допустим, я не умею водить лэндровер - и, что самое ужасное, не хочу. Аргументы мои сбивчивы и неубедительны. Видишь ли, милая, я все время думаю о текстах, а не о встречной и разделительной полосе.