Журнал Русская жизнь - Человек с рублем (ноябрь 2008)

- А в августе, сентябре и октябре вы были в Петрограде?

- Нет, я, наоборот, очень много ездила. Один из эпизодов был такой заметный. Я и моя подруга, сестра милосердия, ехали в Крым, и не совсем понятно, почему мы ехали в форме. В первом классе оказалось, что мы в одном вагоне с очень милым морским офицером. Он был адъютант Колчака, он нам рассказывал о Колчаке и что делается в Севастополе. А где-то около Харькова начал набираться народ, и народ набрался и в наше купе. Пришел какой-то тип, который был в форме шофера, он был шофер каких-то автомобильных отрядов. А кроме того, был михрютка, такой славный маленький михрютка, пехотинец-землячок. Совершенно по глупости моя приятельница обернулась к шоферу и говорит: «Вы что же, автомобили шпорами подгоняете?» Он ей ответил грубостью. Тогда из-за угла появился морской офицер и его усмирил. Она его еще поддразнила какой-то фразой. У меня сердце упало. Он опять грубость сказал. Но, к счастью, не успел морской офицер второй раз его остановить. Михрютка как на него раскричался: «А ты где был?! Ты где воевал?! Вон отсюда! Не смей сестру задирать!» И выкинул его вон. А уж когда он вышел, михрютка говорит моряку: «Вы, ваше высокоблагородие, поаккуратнее, они ведь теперь какие - выведут и конец». Вот такие вот эпизоды, конечно, страшные.

- А ваши поездки в Крым с чем были связаны?

- Так мы еще жили старой жизнью. Было лето и мы поехали к друзьям в Крым провести приятно время. Еще не было полного развала, это еще было до прихода большевиков.

- А где вас застал Октябрьский переворот и как вы о нем узнали?

- Я была вызвана к моей матери в Евпаторию, она там лечилась. И на нашем пути назад, между Москвой и Петербургом, мы узнали об Октябрьском перевороте. И как раз мой отчим (он был англичанин), который выехал нас встретить в Москву, сказал, что матери имеет смысл отправиться в усадьбу. А мы поехали в Петербург, и уже с этого времени мама не ночевала дома. Так как у нас были возможности получать еду из британского посольства, и все еще из усадьбы приходило молоко, яйца, какая-то еда, то я друзьям разносила еду. А в это время уже была очень сильная стрельба. Но мы ездили по Петербургу, проводили весело время, танцевали.

- Так что жизнь Петербурга не резко изменилась?

- Она очень резко изменилась, но мы не хотели менять своих привычек. В том смысле, что наша прислуга осталась и нас защищала от налетчиков, которые приходили и просто грабили. Ночью уже снимали шубы. Я как-то ехала с двумя знакомыми, нас остановил среди улицы патруль. Знакомые мои были офицеры, к счастью на них не было формы, но револьверы у них с собой имелись. Я как раз успела сказать: «Оба револьвера - в мою муфту». Я осталась сидеть и разговаривать с патрулем. А с барышней поговорить им лестно, они меня не обыскивали. А их, конечно, обыскали. Если бы нашли револьверы, вероятно, их расстреляли бы.

А вот интересный эпизод в нашей усадьбе. Бабы приходили в усадьбу, становились перед моей бабушкой и говорили: «Бедная ты наша старая барыня, все мы у тебя возьмем». И плакали. Они сначала убрали все луга, значит, им заплатили. Затем они дали моему дяде возможность запродать сено и получить деньги. А потом они взяли и сено, и деньги. Надо сказать, что все мы относились к этому вот как сейчас - смеялись. Причем, сено лежало в большом сарае, так крестьяне одной деревни говорят моему дядюшке, который там вел хозяйство: «Ты, Аркадий Владимирович, с нами сегодня иди». И они пришли туда и запрятались. Другая деревня приехала, у них даже пулемет был. Те, что приехали, говорят: «Эй, выходи! Нам Тырковы сказали, что сено наше». - «Уходите, сено тырковское». И вот они ругались, пока к ним с одной стороны не вышел дядюшка. Он стоял, смеялся. Сено они не взяли. В конце концов, мою бабашку оставили в этой усадьбе, пока не приехали какие-то комиссары из Новгорода и не заставили ее выехать. Когда они заставили ее выехать, то те самые деревни, которые у нее взяли и лошадей, и скот, приехали с подводами и все ей вернули. Потому что отношение осталось хорошее.

- Какова была ваша судьба после Октября?

- После Октября уже около нас собирались офицеры, которые ехали на юг. И как раз на Рождество был мой двоюродный брат и еще два приятеля. Мы все отправились в Москву. Москву мы увидели уже в ужасном виде - все было темно. Это было Рождество 1917-1918 года. Мы жили в квартире приятельницы моей матери. Так что моя мать, я и мой отчим спали на кроватях. А тут было несколько молодых людей, которые отправлялись на юг с Белой армией, они просто спали на полу. Один был моряк-гардемарин, другой был артиллерийский офицер. Они меня никогда не отпускали одну из дома, хотя мне было более безопасно, чем им, вечером идти одной по Москве. Мы все время ходили в Художественный театр. А тут мы шли и увидели какую-то молоденькую очаровательную барышню, которая вышла из дома, пошла и испугалась нас. Она меня не заметила. Один из них сделал очень простую вещь, он сказал: «Mademoiselle, ne craignez rien!» («Мадемуазель, ничего не бойтесь»). Мы ее проводили. Так что такая была обстановка. Было уже мало еды, где-то на черной бирже достали гуся и даже какое-то шампанское пили. Потом они уехали в Белую армию.

- И вы тоже отправились на юг?

- Я тогда не поехала. В марте 18 года моя мать и мой отчим вывезли меня за границу. А в августе 19-го я поехала к Деникину.

- А последний раз в России вы когда были?

- 2 ноября 20 года.

Публикация Ивана Толстого

Автобиографический очерк

Художник Евгений Спасский - один из малоизученных, но очень интересных представителей богемы начала века. Творческие метания и упования интеллигенции этого времени коснулись его в полной мере. Борьба с реалистами и передвижниками, будетлянтский бунт, ожидание то ли всемирной республики художников, то ли всеочищающего революционного Апокалипсиса, «чаяние воскрешения мертвых», богостроительство и оккультизм - весь этот идейный репертуар был Спасским изучен и оценен.

В предлагаемом читателю «Автобиографическом очерке» он описывает гимназические годы в Тифлисе, переходя затем к знакомству с Давидом Бурлюком, дает весьма нелицеприятную характеристику пролетарскому королю поэтов - Маяковскому. Рассказывает о революции, увлечении йогическими практиками, призыве в армию, службе в военной типографии. Однако на фоне многочисленных исторических деталей в его воспоминаниях разбросаны неспешные размышления о новом «железном веке» и его морали. В период всеобщего кумиротворения Спасский сохраняет особую внутреннюю струну. И, разгребая великое множество «измов», тем не менее, обращает внимание на главное: «Мы все становились бы лучше, если бы слушали всегда и везде правду, сказанную о нас, а всякая ложь только затуманивает сознание, порождая себялюбие и эгоизм, гордость и душевную узость. Пища Люцифера».