Журнал Русская жизнь - Смерть (июнь 2009)

Я понимаю, что такие сказки возможны только на закатах империй. Но переиздавать их надо, потому что и на руинах империй рождаются хорошие дети.

Тем же, кто посмеется над шаровскими нежностями, как всегда смеются плохие дети над хорошими, маскируя свой страх перед ними, - я могу сказать только одно… а пожалуй, что не скажу и этого. «Арбузио огурецио», как заканчивал Шаров свои сказки, когда ему лень было прописывать в финале слишком очевидные вещи.

Фрагменты из книги

И влияние Леонова, и пристальное внимание к нему можно обнаружить у литераторов следующего поколения: Алексея Варламова и Дмитрия Быкова.

Оба авторы любопытных эссе о Леонове, оба почитают его за одного из крупнейших писателей прошлого века.

Уважение к Леонову в обоих случаях представляется нам достойным некоторого удивления в силу того, что творчество его порой вступает в серьезные противоречия с убеждениями и Быкова, и Варламова.

Последний является писателем православным, уверенным в том, что «… русская литература всегда была по натуре христианкой»: в то время, как до «Русского леса» Леонов был писателем, как минимум, антиклерикальным, а «Пирамида» - так это просто рассадник ересей, в том числе и антихристианских; о чем Варламов отлично осведомлен.

Что до Быкова, то он автор известной теории о варягах и хазарах, поочередно угнетающих коренное население России: в этой градации, памятуя о тех признаках, которыми Дмитрий Львович наделяет «угнетателей», Леонов является безусловным варягом (надо пояснить, что ни варяги, ни хазары Быкову не милы). Внечеловечность Леонова, и мрачность его, и ледяные космические сквозняки, пронизывающие его мировоззрение - тому порукой… Не говоря о достаточно серьезном (и тоже варяжском) отношении Леонова к Сталину, в которое Быков, если верить его эссе, последовательно не желает верить.

В любом случае очевидно, что Варламова и Быкова можно отнести к ключевым фигурам современной литературы, и в этом смысле интерес их к Леонову знаменателен.

И Варламова, и Быкова так или иначе волнует тема конца времен, истончения всех истин, взаимоотношений человека и Бога (смотрите, к примеру, романы «11 сентября» Варламова и «Списанные» Быкова).

Леонов схожим образом (но раньше) сформулировал идею цикличности русской истории, к которой Быков неустанно возвращается и в своей прозе, и в стихах, и в публицистике.

В «Пирамиде», прочитанной и не раз перечитанной Быковым самым внимательным образом, есть такой фрагмент, касающийся одного из героев - Вадима Лоскутова: «Тут Вадим выдал на-гора достойную поповского отпрыска самодельную теорийку о вращательном, при ленивой внешности, состоянии русского мужика на железной оси его исторической судьбы. Оное состоянье диктуется якобы географическим местонахождением России, тангенциально закручиваемой с обеих сторон евразийскими сквозняками, так что получается волчок чередующихся, всякий раз с еретическим перехватом, супротивных крайностей - от староверского затворничества и сектантского богоискательства с ножовым, по живому мясу, отсечением плотских радостей до маньякальной решимости вывести род людской напролом, сквозь любую пылающую неизбежность, из ямы социальных грехов и грязи в лоно вечного благоденствия, причем спин коловращения может достигнуть критической частоты, достаточной вымахнуть ее из гнезда и полмира разнести в клочья.

«…»

… Географическая громадность продиктовала и незамысловатый, ко всякой случайности приспособленный житейский обиход применительно к утрудненной русской действительности с вечной нехваткой чего-нибудь в силу физической невозможности ни поспеть всюду при наших баснословных расстояниях, ни докричаться до царя земного, как и небесного, сквозь такие даль и высоту. С их головокружительных вершин, потребных для обозрения подвластного хозяйства, дни благоденствия и печали распознаются разве только по отсутствию или наличию дымов, застилающих горизонт, людишки же внизу как бы подразумеваются. Отсюда недоделка всего нашего обихода: сразу в красный угол из-под топора. Отсюда каждые два века роковой прыжок через очередной исторический ров и полвека лежки потом с поломатою ногой«.

Всякий, кто с творчеством Быкова знаком, определенное созвучие здесь услышит.

Хотя, признаем, в деталях у Быкова сама идея круговорота истории (или даже отсутствия оной) осмыслена шире и расписана куда более подробно.

В качестве непроверенного предположения о взаимоотношениях Леонова и Быкова сделаем еще одну замету.

Есть в «Пирамиде» потрясающая сцена возвращения в отчий дом из сталинских лагерей упомянутого выше героя Вадима Лоскутова. Отец и мать, брат и сестра его видят, что с Вадимом что-то не так, но в чем именно дело понять не могут.

Он спит на чердаке, и родитель его - о. Матвей - решается ночью пойти и с улицы посмотреть на сына. Цепляясь за доску карниза, он подбирается к слуховому окошку.

Приникнув к квадратному отверстию, о. Матвей неожиданно вплотную видит лицо сына.

«Исключительная сила впечатления, - пишет Леонов в романе, - в том и заключалась, что до подобного маневра изнутри последнему (т. е. Вадиму. - З. П.) потребовалась бы минимум пара, друг на дружке, ящиков фруктово-тарного типа, коим на пустом чердаке взяться было неоткуда. В таком положении батюшке выгоднее показалось для здоровья сделать вид, будто ничего особенного не приметил. Все же по миновании некоторого, буквально нос к носу оцепенения длительностью чуть ли не полвека, лишь тогда опомнившийся Матвей довольно резво, с элементами акробатики, спустился наземь, чтобы тем же кружным путем воротиться восвояси».

Пересказывая наутро этот страшный ночной эпизод своей супруге, о. Матвей делает несколько неожиданный вывод из произошедшего: «Ропщем на усатого-то… а разве подобную вещь выдержать без закалки?»

То есть, он предполагает, что в сталинских лагерях из людей обычных делают сверхлюдей: в том и есть смысл заключения.

Тут мы должны вспомнить первый (и, пожалуй, лучший) роман Дмитрия Быкова «Оправдание», 2001 года, на этом предположении и построенный: что часть арестованных в годы репрессий не были убиты, но, напротив, после подготовки их использовали при проведении спецопераций. Так, в романе Быкова, уже после войны в гости к Эренбургу приходит живой и невредимый Бабель.

К финалу быковского романа становится ясным, что все это авторские предположения, т. н. реконструкции… и Бабель на самом деле мертв.