Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

Ну, так что же? Пускай осыпаются листья.

Пусть на город нагрянет затаившийся снег.

На тревожной земле, в этом городе мглистом,

Я по-прежнему добрый, неплохой человек.

– …Человек-то он, может, впрямь неплохой. Но пусть дома пьет и свои песни распевает! – был ответ коменданта заступникам. А на сетования, что Рубцов детдомовец и бездомник, был совсем уничтожающий ответ:

– …Вместо того, чтоб впустую на гитаре бренчать, нашел бы какую-нибудь дуру с московской пропиской – и оженился бы, а не бездомничал бы без дела. Вон сколько баб кругом незамужних, рубль ведро!..

Но не шли впрок разумные советы коменданта, не складывалась семейная жизнь поэта ни в столице, ни в провинции. Зато складывались отношения с ненормальными, окололитературными дамочками, так называемыми поэтессами, черт бы их драл.

Эх, дихлофосом бы их!!!

Но, увы, запасы поэтесс в России явно превосходят запасы ядохимикатов. Да и бесы с демонами не зевают, «скрашивают» одиночество поэтов поэтессами, и обращается одиночество смертью.

И вместо разумного бытоустройства Рубцов прятался и отсиживался в чужих комнатах, дабы продлить своё незаконное проживание под казенной крышей. Эпизод со злосчастным «пивом» – яркое тому свидетельство. По всей видимости, заслышав голоса «карателей» в коридоре, Рубцов вынужден был по закону подлости поступить не по-товарищески. А может быть, эти голоса ему померещились. И, может быть, кто-то, прежде чем продать Рубцова, предупредил его, что идет проверка этажа, – и тот благополучно отсиделся, но. Но выходит, что не совсем благополучно.

Я пытаюсь представить в данной унизительной ситуации Федора Ивановича Тютчева или Афанасия Афанасьевича Фета, в чей ряд по праву уже при жизни встал Николай Михайлович Рубцов, – и не могу, хоть убей! Бессильна моя фантазия!

Воистину трижды прав Достоевский, сказавший, что русская жизнь богаче любой фантазии.

Нет, братцы родные, пить надо все-таки меньше! Всем поголовно и поротно! И пьющим! И как бы непьющим! А то и впрямь вместо бессмертных строк:

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

Можно во все воронье горло выкаркнуть пошлую пародию:

В горнице моей светло,

Выпил я твои духи.

Трезвый Михаил Светлов

Пишет за меня стихи.

Кстати, какой-то досужий критик, анализируя бессмертное стихотворение Рубцова, глубокомысленно заключил:

«Это ж поэт с похмелья мается… А мать, жалея сына, берет ведро и приносит ему воды…»

М-да! Глубоко копнул аналитик, глубже собственного роста. Так и хочется опять воскликнуть в сердцах: «Самому надо пить меньше!..»

Но сдерживаю вопль души и популярно объясняю: это стихотворение – сон. Все происходит в вечности. Поэт видит во сне мать, которую потерял в возрасте пяти лет. В вечности поэт встречается с матерью – и ночная звезда в вечности. И нет в вечности ни унижения, ни похмелья. И не об этой ли истинной вечности гениальные строки нелюбимого Рубцовым Маяковского:

Вы ушли, как говорится, в мир иной.

Пустота. Летите, в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса, ни пивной.

Трезвость.

Возможно, кто-то посетует, что я вспоминаю лишнее взамен необходимого.

Но кто способен в сей жизни отличить лишнее от необходимого?! Кто?!..

– Да любой мало-мальски протрезвевший человек! – возвопят луженые глотки.

И я на данный момент по глупости почти так же подумал, несмотря на свою унылую трезвость.

Но хохот потусторонний в ответ на луженое разноголосье и думы мои усталые. Но никто не слышит громового хохота, хватит, что я слышу. Слышу и молчу.

И летят огни воздушные, и гудят огни подземные.

И мается живой огонь между молчанием и безмолвием.

И чудится вдруг, что время – это вечность, случайно сошедшая с ума.

Самое необходимое порой абсолютно излишне в сей жизни.

Самое возможное запросто обращается недостижимым. Самое невозможное вполне осуществимо. Заурядно свершается и незримо для нас становится заурядной обыденностью.

И, может быть, эта серая обыденность и есть последнее счастье бытия.

И совершенно бесполезное, как дохлый таракан, может запросто объявиться необходимым и разрешить тайну жизни и смерти.

Вот так-то!.. Уф, аж пот прошиб от попытки выбиться из дегенератов в идиоты. Славный, здоровый, рабочий пот. Хорошо, даже умываться не хочется.

Но не молкнет хохот потусторонний. Но никто не слышит его. И я уже не слышу. А тот, кто слышит, думает ненастно: «Соседи-сволочи за стеной гогочут. Сделали евроремонт, налопались колбасы вареной с булками – и торжествуют от своей глупости и неуязвимости. Чтоб вам лопнуть от этой колбасы!

Не колбасу надо любить, а родину! У, сволочи!..»

– Ха-ха-ха!!! Го-го-го!!! – будто со всех четырех сторон света. Но ошибается всеслышащий, нет резона хохотать соседям, ибо у них в квартире уже несколько лет обитает живой покойник и мрачит своей живостью рассветы и закаты, мрачит свежие обои с розами, мрачит ореховый мебельный гарнитур и прочую импортную рухлядь, в одночасье, вместе с пустыми бутылками, ставшую необходимой самому жалкому обывателю, обитающему в пространстве по имени Россия.

И смеюсь я сам над собой! Но сам себя не слышу.

Как-то естественно укоренилось в литературном обиходе и распадающемся общественном сознании, что Рубцова вывели в люди писатели правой ориентации. И, конечно, в первую очередь выходцы из северных краев, земляки поэта. Ныне их можно условно окрестить вологодской мафией. Однако, анализируя публикации поэта и вспоминая его московскую жизнь, приходишь к иным выводам.

Громом среди ясного провинциального неба Вологодчины стали первые выступления Рубцова в центральной печати. Есть тому свидетельство Виктора Коротаева, заслуженного главаря вологодских пиитов тех покойных времен. Рубцов проявился в отчих краях, получив признание в Москве после публикации в авторитетнейших изданиях тех лет: в «Литературной России», «Молодой Гвардии», «Юности», «Октябре».

В неправдоподобную советскую эпоху достаточно было пропечатать один стишок в столице, чтобы стать героем провинциальной сцены. По себе знаю, сколь помогла и обезопасила от уничтожения на некоторое время публикация моих стихов аж в «Правде». Но интересно было бы представить, каков прием был бы устроен Рубцову, явись он, не пропечатавшись в Москве, с потрепанной тетрадкой стихов прямиком в Вологодскую писательскую организацию да прочитав что-нибудь вроде:

Читать дальше