Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

Выживание это часы без стрелок и циферблата.

Но еще стучит, карябается, дергается железный механизм.

Может это вовсе не часы стучат?..

Насилие!..

Насилие!..

Насилие!..

А мы вместо того, чтобы выбить из рук убийцы украденный автомат, норовим заткнуть пальцем раскаленный пороховыми газами ствол.

«Материя движется в сторону разрушения. Дух – в сторону созидания…» – с мудрой осторожностью отметил Михаил Пришвин в своем тайном дневнике.

Но дух и материя – едины. Химерические догматы о первичности и вторичности, смердя, сгинули в нетях. Все что ни есть вокруг нас и в нас – духоматерия. И давно пора уяснить социальным мыслителям с передовыми консервативно-демократическими убеждениями /Экспериментальная и теоретическая физика сие давно уяснила. /, -то, что открывает здравый смысл – совсем не то, что есть на самом деле.

Внутренние силы духоматерии под воздействием неизвестных нам явлений и законов начинают приобретать не созидательные, а самоуничтожительные качества.

Виновен ли в этом человек? Не знаю… А то, что знаю – не скажу, ибо все равно никто меня не услышит.

Каждый из нас виновен в том, что родился в этом мире, оставив позади себя смерть, которая тотчас замаячила впереди.

Вера в Человека, вера во Всевышнего обращается в неизбывную надежду. В надежду без любви. Эгоизм внутренней надежды, как соль в море, растворился в человеческом сознании. Но не утолить морской водой жажду!.. И не утолить надеждой жажду человеческой веры.

Надежда и ложь. Ложь и надежда. Сестры-близнецы, которым нельзя пережить друг друга.

И не станут воды горького источника сладкими, и бредет по свету небылица на тараканьих ножках, и улица прямая, да хата кривая…

В суете, в разгласии, в безумии мы познаем больше, чем нужно, а любим все меньше – и боимся любви, как смерти. Боящийся любви подобен слепцу, боящемуся наступить на свою тень в ярый полдень на безлюдной, одинокой дороге.

Истинная любовь приходит к нам слишком поздно, когда уже нет сил жить без страха любовью и во имя любви.

Единство властно требует любви человеческой. Но эта любовь без взаимности. Единое может сблизить, но возлюбить друг друга в едином до конца – пустая греза, ибо единство в любой момент может оправдать безнравственность и святотатство. Безнравственность лучше добродетели знает законы единства. Примеров сего в истории мира и нашего страдальческого отечества – преизбыток.

«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»

Фальшивый постулат требует невозможного, требует небытия в бытии: «…не быть, чтобы быть!» Бред и безумие!.. Но сие так прочно усвоено нашим усредненным сознанием, что даже матерый индивидуалист потупляет глаза долу, когда угрозно вопят:

«Можешь не быть! Но быть обязан!.. Невозможно, говоришь?.. Ерунда!.. Обязан, черт тебя подери! Обязан – и точка!..»

Тяжко, братцы, тяжко!..

Но помимо воли человека занозой свербит в подсознании: «Обязан!!! Обязан!!! Обязан!!!..»

Поэзия, как и одиночество не обязаны никому. Но гнетом пустой обязанности отравлено все существование человека. Обязанности, но не ответственности!..

И, быть может, это постоянное удручение обязанностью породило в двадцатом веке доселе неизвестную болезнь – аутизм. Аутизм обращает душу в такое состояние, когда субъект смотрит только вовнутрь себя, полностью отторгая окружающий мир, – и в то же время испытывает страстное желание контакта. Но когда это желание начинает удовлетворятся, то больной тотчас ощущает несказанное отвращение – и вступает в противоборство с желанным проникновением извне.

Единство – трехмерно. Оно отторгает иные измерения, как соблазн для инакомыслия. Только в одиночестве человек способен постичь иные меры вещей, существующих и несуществующих, – и безмерность духоматерии.

Но, Боже мой, до иных ли нам измерений в плотной, злой, вязкой смуте, в потной, костлявой, неостановимой толчее, пронизанной сиюминутными страстями и расчетами?.. Зачем нам тайна последнего человеческого одиночества?! Зачем нам сия тайна?!..

В толпе никто не отвечает за свое одиночество, – и толпа не несет ни перед кем ответа за общее одиночество. Толпа есть роящееся безумное одиночество. Множественному одиночеству не надобен человек, как таковой. Душа толпы лишена тоски последнего одиночества – и нет в ее душе тоски по истинному единству.

И не лучше ли от отсутствующей тоски организовать, ну скажем, где-нибудь на истощенных черноземах Орловской губернии – «Главное управление навигации китов Индийского океана»?

В единстве нет понимания времени, а только смутное ощущение оного. И от внутренней смуты постоянное стремление покорить, ускорить, деформировать четвертое измерение под эйфорические выкрики:

«Время, вперед!

Впе-ред,

Вре-мя!!!»

Ишь ты, «…вперед», как будто время может быть где-то справа или слева, или сзади, или еще Бог весть где. Но кому-то уверенно мерещится, что он, ни с того, ни с сего, стал богом – и, преодолев невозможное, втиснул четвертое измерение в цветной, трехмерный кубик Рубика. Что ж, пусть мерещится, коль очень нравится!..

Но не надо безжалостно вопить перед смертью в лицо супротивника:

«Время, вперед! Впе-ред, вре-мя!..»

Человеческая жизнь есть настоящее вечности. Человек есть осуществленная вечность. Но эта осуществленная вечность как бы не существует, ибо «…образ Мира проходит…» Да, проходит! Но проходящее – вечно, ибо оно и есть настоящее.

Настоящее не отражается в кривых зеркалах безумья. Пусть хохочут кривые зеркала над собственными кривыми отражениями, пусть иное, незримое нам, не ведает печали, пусть остается печаль в серпах наших, дабы мы оставались всегда в настоящем!..

Гремит в пространстве дружный хор. Не различить ни одного голоса в хоре. И никто не слышит крик одинокого человека. И кричит он, набрав в рот воды.

Мир безумен! – с горечью и безнадежностью восклицаем мы, подразумевая, что безумен без нас. То есть мы, не смотря ни на что, еще в здравом уме, а вот кто-то уже того, наоборот.

А ведь и впрямь наедине с самими собой все мы в подавляющем большинстве – нормальны, как свежие столбы вдоль старой дороги. Но какова цена этой нормальности? Какова цена нашему здравомыслящему безумию?..

Нам еще удается с неимоверными ухищрениями отстоять свой здравый смысл в безумии одиночества. Но, обращаясь в толпу, мы неизбежно теряем понятие о его зыбком существовании – и живем, чужим счастьем со своей бедой.

Но в тоже время, именно, в единстве мы в сто крат полнее ощущаем потерянное или остатное одиночество. Единство как бы трансформирует одиночество, наполняя его энергией до такого предела, когда быть самим собой в себе невозможно и невыносимо.