Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

А господин Ульянов, ох как был не прост! И не было в нем правды, и Бога в нем не было… Конечно, не отец Лжи, но уж сынок – точно. А езжайте-ка, милый Коба, в Вену – и поосновательней поизучайте нацвопрос у Габсбургов. Заодно поразвлечётесь и Штрауса послушаете, хотя лучше Моцарта… Архиважное дело! А „Зиночка с Бронштейном вам помогут…“ У него все было архиважно! Но по делу архиважно. Жаль – в бабенках неосмотрительно запутался, оттого и суматошничал чрез меру.

Но толк в бабах знал, непонятно только – откуда эту идиотку базедовую откопал. Пришлось потом с вдовицей чертовой помаяться, пока не пригрозил вместо нее подыскать другую на роль вдовы Ленина. А в нацвопросе Ильич лихо отыгрался на нем в 22-м году. Великодержавным Держимордой обозвал!.. Сам перед образованием СССР науськивал: „Не церемоньтесь, Коба! Без лишних сантиментов! Пока есть государство, есть и насилие. Вам, как знатоку имперских окраин, карты в руку. Не стесняйтесь, применяйте к этим закавказцам самые крайние меры!“ Он тогда без крайних мер обошелся, ну дал кому-то по морде – и все… И – на тебе! – тут же окрестил Ильич „великодержавным Держимордой“! Скорее унтер Пришибеев! Кстати, истинный государственник этот Пришибеев… Но окарикатуренный до безобразия… Жаль… Однако после этого случая он уже никому не позволял сваливать на себя чужие грехи, и господину Ульянову не позволял. Напрасно он желчью брызгал в своих записочках из Горок. Облапошили его соратнички… Они б еще раньше на тот свет отправили господина Ульянова, ежели бы не он. Как говорится: мавр сделал свое дело… А он Ульянова все-таки жалел, было дело… А вот про Муссолини утаил, хитрец! А зря утаил! Впрочем, где теперь этот паяц римский? Повисел вниз головой на фонаре – и зарыт где-нибудь в помойной яме. Наверное, не думал не гадал о таком конце? Да мало ли кто не гадал, не думал… Этот берлинский оборотень тоже вряд ли что ведал, хотя доносили верные люди, что ему огонь снится. Ну что ж, правильные были сны, надо было бы к ним прислушаться. Но кто может слышать все в мире сем?! Никто! И никто ничего не знает. А жаль, что никто, ничего…»

Но собственный тяжелый сон не покидал душу, гнал, громоздил мысли друг на друга, как неверный, порывный ветер пасмурные, плескучие волны. И из темных, бездонных колодцев прошлого всплывали неподъемные черные квадраты и, подобно огромным черным плотам, болтались в мертвой зыби воспоминаний.

«Что еще утаил от него господин Ульянов? Нет, не из прошлого! Из грядущего! Ведь был у него дар предвидения. Определенно был. Правда, маломощный, неорганизованный. Не в пример этому, как его?.. Мессингу!.. Ведь точно предсказал этот Мессинг конец Гитлера, еще до войны предсказал: май 45-го. Сколько газетенок тогда предсказание пропечатали, а всерьез никто не поверил. И он сам поначалу только улыбнулся, он-то этот конец на сорок седьмой год планировал. А тут раз – и без всяких доказательств предсказывает:

„Май 45-го!“ Молодец еврейчик! Надо бы его за смелость наградить. Или нет, награждать преждевременно – привлечет лишнее внимание. Представить к заслуженному артисту, пусть свободно выступает со своими фокусами перед публикой. Но без предсказаний и пророчеств. Нынче его пророчества без надобности. Неизвестность – штука страшная, но не безнадежная, а пророчества – это уже почти осуществление. И мало ли какую глупость можно не подумавши накаркать. Господь знает наши мысли, а Сатана их не ведает, но словам человеческим внимает без устали. Прав поэт: „Молчи, скрывайся и таи все мысли и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь!..“ Именно ложь, ибо бесам болтовня нужна, как воздух. В молчании они дохнут подобно мухам осенним. Тайнознание – цитадель неравенства! И если бы только земного неравенства, если бы только земного… Нет, не зря, не всуе сказано: „Рабы должны быть равны!“ Равны перед Богом! И не виновен ни перед кем человек, любящий Отечество больше, чем свободу…»

На миг Сталину вдруг почудилось, что некто, или нечто, внимает его тайным мыслям из чуткой, утренней тишины. Кровь ударила в голову – и он с трудом подавил в себе яростный окрик:

«Эй, кто там, черт вас возьми?! Эй вы, грязь похабная, под престолом Сатаны! С грязью похабной вместо сердца! Вы даже бессудной кары Божьей недостойны, не то что Суда Божьего! Что вы знаете, нечисть, об истинной любви?! Вам даже страх любви неведом! Неведомо, что совершенная любовь избывает страх, что истинная свобода невозможна без страха!..

Откуда вам понять, что я люблю родину! Я очень люблю родину! И я не виноват, что моя любовь превыше меня! Вы обречены, а не я!.. Обречены во веки вечные! Обречены на огонь смолокипящий! Обречены…», – исторгла в безмолвие душа.

Но молчало безмолвие – и не было ответа душе, да и не нуждалась душа в противобожьих словах…

Лицо Сталина исказила судорога страдания. Он в изнеможении опустился на диван, китель соскользнул с плеч и, падая, чуть не увлек за собой вконец обессиленного старого человека.

Но еще далече было до исхода земного времени страждущей души, до перехода ее в иные, невозможные измерения. И продолжался в ограниченном времени земном поединок бессмертия с бесконечностью – и кровавое незримое небо с черным, ослепшим солнцем томилось над пустыней прозрения.

Истинная свобода есть подчинение абсолютной необходимости. Для Сталина высшей необходимостью была Империя. Железные скрепы его нечеловеческой воли удерживали огромное, текучее пространство, населенное очужебесившимися душами. Но эта необходимость обращалась смертью и самоистреблением. А служение революционному долгу обращалось служением Сатане, первейшему доисторическому революционеру. И посему не было в мире неистовей контрреволюционера, подобного Сталину. Но никто о сем и помыслить не смел, а у смелых почему-то ума не хватало. И Сталин поначалу не задумывался о своей роли, вернее, не хотел задумываться, а когда пришло четкое осознание, воскресшая из разора и небытия Империя уже сама направляла его волю – и не было иного выбора, кроме: «Богу – Богово, а кесарю – кесарево!».

Он был рабом! Властитель шестой части Мира был самым последним и самым несчастным имперским рабом. Он был в сто крат несвободней тех, кого, заслуженно и незаслуженно, карал и лишал свободы во времени земном. И грезилась в рассветном бессонье корявая ухмылка Сатаны, но бессонная молитва укрепляла сердце и душу – и не было иного, кроме:

«Богу – Богово, а кесарю – рабство Божие!»

Глава третья

Человек творящий любит себя в творении, но и ненавидит себя в несовершенстве своего творения. И не знает меры ни в любви, ни в ненависти. И лишь одно остается ему: смириться со своим предназначением, ибо, избыв свои страсти, избыв свою волю, он обретет смерть без надежды на воскрешение. И слабым не по плечу неизвестность Промысла Божьего.