Ольга Семенова - С новой строки

Потом ведет на корриду. Подготавливает:

- Это не убийство - это честное сражение. Шансы тореадора и быка равны. - Затем с азартом комментирует бои, мастерски оценивая быков и очень точно чувствуя тореадора: - Этот играет в бесстрашие, а вот тот по-настоящему смел.

А наутро мы уезжаем в Толедо.

Из книги "Отчет по командировкам":

"Одни считают Толедо античной столицей Кастилии, другие - самым красивым городом Европы, третьи - самым трагичным городом мира - хотя бы потому, что здесь жил великий изгнанник Эль Греко, потерявший родину и нашедший ее в Толедо, и снова потерявший. В нем, рожденном на Крите, прошедшем через Грецию, Италию и Францию в Испанию, - величие и трагизм художника, посвятившего себя служению правде. Он знал правду, и он служил только ей, святой правде, но, чтобы делать это, он был обязан стать другом и "приписным живописцем" инквизиции. От него отшатнулись друзья, о нем брезгливо говорили те, которые дерзали - на словах, да и то шепотом, - не соглашаться с инквизиторами; а он, сжав зубы, молча и сосредоточенно работал. Неосторожное слово, сказанное в сердцах, могло принести гибель не ему - гений не боится смерти, - могло пострадать его искусство".

Первым делом отец ведет меня в Дом-музей художника в центре еврейского квартала. А потом мы до гула в ногах бродим под палящим солнцем по узеньким, по-восточному "закрытым" улочкам Толедо, и в маленькой лавочке еврея-ювелира (их здесь множество) он покупает мне деревянную шкатулку с шестиконечной звездой Давида на крышечке.

Вечереет, пустеют улицы, мы не спеша возвращаемся в наш отель, и шаги наши по старинной булыжной мостовой отзываются гулким эхом...

А в Толедо - вечность,

Ласточек полет,

Сан-Фермин, беспечность,

И кинжалы-лед.

А в Толедо - древность,

Очень много камня,

Странно мало окон,

Сплошь - резные ставни.

А в Толедо - лето,

Лава узких улиц

Захлестнет туристов,

Что бредут ссутулясь.

А в Толедо - праздник,

Все перемешалось,

А в глазах Эль Греко

Вместе - смех и жалость.

ОТЧАЯНИЕ

Отца редко кто видел в минуты сомнения, почти никто - в минуты отчаяния. Я лишь однажды. Оно было молчаливо, его отчаяние - отчаяние человека, который уже ничего не может изменить. В то лето я, как всегда, приехала в Крым.

Вечером вышли на нашу традиционную прогулку. Дорога все время поднималась в гору, поэтому шли не спеша.

Низко над землей летали стрекозы, последние солнечные лучи подрагивали в листве низкорослых деревьев.

- Я писал свои книги, - говорил отец, глядя на засыпающие горы, чтобы люди понимали: нет безысходности, всегда есть выход, только надо надеяться на свои силы и во всем и везде видеть красоту.

Мы остановились возле маленького шумного водопада. Здесь он каждый день отжимался от каменной ограды. Сегодня он этого не сделал, продолжал:

- Мне все труднее работать. Раньше я видел лица тех, для кого пишу, у них были добрые глаза, они были рады мне, ждали меня, а сейчас их заслонили ватные маски врагов... Это тяжело... А может быть, я просто старею...

Домой мы возвращаемся затемно. Устраиваемся на кухне. Отец сидит, ссутулившись, и грустно смотрит на экран телевизора, глубоко затягиваясь сигаретой. В комнате плавает голубой сигаретный туман. (Мне всегда казалось, где бы ни появлялся отец, сразу же возникала атмосфера журналистского пресс-центра, и хотя я никогда там не была, мне слышались разноязыкая речь, шум, телефонные звонки, виделось множество людей и обязательно табачный туман.)

Я достала две глиняные чашки и начала готовить чифирь. Я готовила его так, как недавно научил отец: в крохотных кофейных турочках на электрической плитке. Самое главное, не пропустить тот момент, когда клокочущий чай готов выплеснуться на раскаленную спираль плитки - хватай поскорее турочки и переливай черную влагу в чашки.

В этот вечер мы сидим недолго и говорим мало. То ли отец устал, то ли все выговорили во время прогулки. Выпив чай, отец идет в кабинет, бросив на ходу: "Я главу закончил, хочешь почитать?"

Я беру страницы и, забравшись с ногами на маленький диванчик, читаю неправленый текст.

Отец сидит за большим письменным столом в большом кресле с высокой спинкой и из-за этого кажется маленьким. Он сидит неподвижно и смотрит в окно. Уже совсем темно, и в стеклах сначала видна комната, потом уже луна и море.

Я не могу понять, что рассматривает отец: собственное отражение или море с луной.

Потом я понимаю, что отец никуда не смотрит, а просто сидит непривычно маленький - в большом кресле, чуть склонив голову, будто прислушиваясь к чему-то, и глядит растерянно-широко раскрытыми глазами в самого себя.

- Очень интересно, папа, - говорю я. И это правда. Мне нравился герой отца - сильный, одинокий, честный.

- Да-а, - тянет неопределенно отец, по-прежнему не меняя позы, - а по-моему, это хреновина.

Я долго молчу, облокотившись на спинку отцовского кресла, потом повторяю:

- Это хорошо, папа.

Отец поднимает наконец голову и смотрит на мое отражение в окне:

- Не нужно это.

- А может быть, ты пришел к чему-то новому, может быть, это новый виток, - я говорю, понимая, что говорю не то и не так.

- Не знаю, ничего не знаю. Закончу книгу и завяжу с этим, - отец опять закурил.

"Сколько же папа курит, - мелькнула у меня мысль, - две пачки в день, больше, теперь почти три. Выкурила бы я столько, умерла бы от никотинового отравления".

- Как завяжешь? - сначала не поняла я.

- Очень просто, не буду писать, и все. - Отец задумался на несколько секунд, потом договорил: - Ни издательств, ни редакторов, ни рецензий. Он хрустнул пальцами, и камень в его золотом кольце ярко засверкал в черном стекле окна.

Я постояла за спиной отца, потом, как всегда, сказала:

- Я пошла, папа, спокойной ночи.

У себя в комнате я включила радио, нашла Турцию, почему-то передавали концерт русских балалаечников; села на пол и, глядя на глазастую луну, прислушивалась к пению цикад и к тому, что делается у отца. Он не писал. Значит, сидел в кресле и курил. Я хотела вернуться к отцу, но почему-то мне было неловко. Концерт балалаечников кончился, стали передавать грустные английские песни.

Ночью мне приснился отец, который дрался на ринге с огромным детиной, вроде Мухамеда Али, в красных шелковых трусах.

Утром проснулась словно от толчка: высоко в горах между соснами мелькнула фигура отца. Я быстро натянула шорты, майку, вышла из дома и побежала за ним. Солнце поднималось, море было тихим и большим. Туман, как прозрачное серое покрывало, сползал с вершин в расщелины гор, а сосны тихо шептались о прошедшей ночи. Я догнала отца, и мы пошли по дороге рядом.

Через две недели он закончил свою книгу. Называлась она "Отчаяние".