Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6466 ( № 23 2014)

О воинской героике в русской литературе написано немало, но современный исследователь находит неожиданный ракурс, обращаясь прежде всего к толстовским образам. Из первостепенных классиков русской литературы фронтовой опыт был у Лермонтова и Льва Толстого. Толстой познал все оттенки воинского бытия – и, следуя за ним, мы приходим к ощущению «победы над смертью» в 1812 году.

Возрождает Водолагин и вдумчивое отношение к наследию Белинского, которое только верхогляду может показаться аз­бучно простым. Исследователь согласен с оценкой Тургенева: «Белинский чувствовал русскую суть, как никто». Эта суть – в трагедии разрыва с традицией, в революционных надеждах, которые сочетаются с патриотической привязанностью к Отечеству. Герценовский XIX век Александр Водолагин называет временем духовного пробуждения русского человека. Многие не согласятся с исследователем – прежде всего сторонники религиозного взгляда на историю России. Они, скорее, назовут эти годы временем духовного отступничества и ослепления. Но в контексте литературоцентризма автор прав.

В этой книге немало сомнений, находок, намёков, неожиданных ассоциаций – всего того, что украшает уроки литературы в школе и наши размышления о классике через много лет после ученического знакомства с её образцами.

Теги:А. Водолагин , Собирание духа

Художник Е.А. Устинов. «Пушкин, Натали, Николай I», 1938 г.

В Испании он испанец, с греком - грек, на Кавказе – вольный горец в полном смысле этого слова[?]

Н.В. Гоголь

В начале 1827 года, будучи в Москве, Александр Пушкин написал послание к пребывавшим на каторге "друзьям, братьям, товарищам" – к тем, кого позднее назвали декабристами. Автографа знаменитых строф, окольными путями попавших на рудники, не сохранилось. Наиболее авторитетной редакцией считается список без заглавия, сделанный одним из «несчастных», бывшим лицеистом первого курса Иваном Пущиным, Большим Жанно:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадёт ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придёт желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

При жизни поэта стихотворение не могло дойти до «типографического снаряда». Впервые его растиражировал (под заголовком «В Сибирь») А.И. Герцен в альманахе «Полярная звезда» (Лондон, 1856). В России же пушкинское послание упоминалось в печати с 1858 года, а полностью было опубликовано лишь в 1874 году.

Некоторые современники поэта (в первую голову осуждённые бунтовщики) трактовали «Во глубине сибирских руд…» как манифест, вызвавший «сильное возбуждение революционного чувства» (Д.И. Завалишин), как «призыв к продолжению освободительной борьбы». В пушкинских образах интерпретаторы узрели аллегории политического толка, в стихах и строфах – рифмованные лозунги. Впоследствии, и особенно в XX веке, после октябрьского переворота, подобное прочтение стало доминирующим.

Однако издавна существовало и иное – не столь прямолинейное, учитывающее последекабрьские настроения, – истолкование поэтического текста. В послании, близком по времени создания к таким пушкинским сочинениям, как «Стансы», записка «О народном воспитании» (1826) и «Друзьям» (1828), читатели (Н.П. Огарёв, Н.О. Лернер, В.С. Непомнящий и другие) обнаружили, что возвращённый из ссылки поэт намекал на сотрудничество с новым царём, Николаем Павловичем. Своих симпатий Пушкин, как известно, тогда не таил – и слагал императору «хвалу свободную»:

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нём кипит,

Но не жесток в нём дух державный:

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

А коли Пушкин не был лицемером, то и в послании «Во глубине сибирских руд…» надо, по мнению указанных лиц, видеть не призыв к свержению деспотического режима, а нечто прямо противоположное: уверенность автора в том, что в обозримом будущем последуют милости государя; что скоро Николай I объявит об облегчении участи или даже амнистии изгнанников.

Такой вывод поэт мог сделать после долгой и откровенной беседы с императором, которая про­изошла 8 сентября 1826 года в Москве.

Стилистика пушкинских стихов тоже трактуется по-разному. Часто исследователи находили здесь «слова-сигналы» декабристской поэзии («братья», «меч»). Другие же увидели продолжение традиций дружеского послания, «предельно обобщённые образы» или даже мотивы любовной лирики. Соотносили строфы Пушкина и с лицейским стихо­творчеством, усматривали (в строке «Храните гордое терпенье») скрытую цитату из «Прощальной песни воспитанников Царскосельского лицея» барона А.А. Дельвига.

Аргументация учёных подчас была весьма убедительна, но сдаётся, что обнаруженные ими истины всё же вторичны. А вот к глубинной правде, в каком-то смысле «последней и торжественной», пушкинисты так и не прикоснулись.

Ближе прочих к разрешению проб­лемы подошёл, думается, В.С. Непомнящий. В работах 1980-х годов, посвящённых «судьбе одного стихотворения», он не только доказывал, что рассматриваемый текст есть образчик политической тайнописи поэта, но и утверждал, что послание 1827 года носило характер этический, наполнено глубоким нравственным смыслом. Коснувшись же вопроса о языке , на котором Пушкин говорил с далёкими узниками, В.С. Непомнящий обронил следующее: «И поскольку он был уверен, что идеалы их общей молодости близки к воплощению и что друзья, уже пережившие самое страшное, освободили свои сердца для надежды и терпения, для примирения и прощения, – постольку и само послание свободно написалось языком этих идеалов – привычным языком молодости, «декабристским» языком».

Тут пушкинист остановился. Вероятно, В.С. Непомнящий сделал это «по причинам, важным для него, а не для публики».

Мы же, обзаведясь подсказкой, шагнём чуть дальше – и окажемся у входа в едва замаскированное подземелье .

В годы, предшествовавшие бунту, и Пушкин, и значительная часть заговорщиков принадлежали к ордену вольных каменщиков (запрещённому императором Александром Павловичем в 1822 году). И «привычным языком молодости», периода «полночных заговоров» для них – равно как и для прочих представителей элиты – был модный туманный язык, бытовавший в ложах и иных тайных обществах, на всевозможных «сходках».