Василий Белов - Когда воскреснет Россия?

На Арбате у Садового — мощный офицерский заслон.

Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация:

— Кому служите?

— Себе! — Харя веселая. На офицеров не обращает внимания.

Высокий офицер добавляет:

— Закону служим.

— Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите?

— Нам платят за это, — говорит второй офицер.

— А сколько платят?

— На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня).

— На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются.

— Отец, иди, не разводи политинформацию, — говорит четвертый и отводит взгляд.

Второго октября, у Краснопресненского метро — цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло.

— Ребята, в кого стрелять приготовились?

— В дураков! — Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо:

— В таких, как ты!

— Как отличать будешь умных от дураков?

С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском:

— Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот!

— Мой отец погиб под Смоленском…

Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!»

Омоновец сипло орет:

— Мне х… с ним, что он писатель. Плевал я и на его отца! Пускай идет отсюда, пока цел!

Таких церберов вокруг Дома Советов было сравнительно мало. Большинство солдат устало и безучастно смотрело поверх голов, у многих офицеров светилось в глазах тайное сочувствие, понимание происходящего. Сейчас, перечитывая тогдашние записки, я почти согласен с омоновцем насчет моего писательства. Но я пытаюсь и не могу простить ему оскорбление отцовской памяти. Нет, это был не симплициус, не Иван-дурак, не Бубус-американус. В его матюгах было нечто большее, чем обычная злоба усталого и запутавшегося. Это был настоящий бес во плоти. «В средство погубления человеческого рода, — говорит святитель Игнатий, — употреблена была павшим ангелом ложь. По этой причине Господь назвал диавола ЛОЖЬЮ, ОТЦОМ ЛЖИ И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦЕЮ ИСКОНИ! Понятие о лжи Господь тесно соединил с понятием о человекоубийстве: потому что последнее есть непременное последствие первой».

Почему же мы снова и снова верим обманщикам?

Московские демократы, на все лады клеймящие коммунистов, ничуть не протестовали, когда уже во времена перестройки устанавливалась грандиозная глыба на Октябрьской площади. Я видел, как ее везли по всей Москве. Ночью, с прожекторами. Земля содрогалась от неимоверной тяжести.

Демократы не торопятся убирать эту тяжесть и сейчас, когда полностью захватили власть. Я думал об этом вечером, накануне разрешенного властями митинга. А почему Лужков и Ерин, когда вся Москва уже давно скрипела зубами, с такой легкостью согласились на анпиловский митинг? Этот вопрос даже не возник в моей голове. Думаю, что не возник он и у большинства москвичей. И напрасно, поскольку этот митинг оказался частью общего стратегического плана по разгрому осажденного Съезда и последующему разгону всех Советов.

В воскресенье, 3 октября я опоздал на Октябрьскую площадь. Честно говоря, проспал. Впрочем, смотреть анпиловских старушонок с портретами Ленина не очень и торопился.

В этот раз, однако ж, там были не одни старушонки…

Помню, что каким-то образом втянулся в спор, происходивший в метро. Возбужденный, встревоженный человек, едва сдерживая гнев, энергично возражал какой-то демократической даме, ругавшей всех митингующих.

— Чего они кричит? Чего им надо? — разорялась дама.

— Вот попадете под омоновскую дубинку, тогда, может, и поймете, чего кричат.

На «Смоленской» мы вместе вышли из электрички, поднялись на поверхность. Он сбивчиво рассказал, как вместе с женой был на Октябрьской площади, как произошел прорыв и омоновцы побежали. Жену ударили дубинкой, у нее, видимо, сотрясение, ее тошнило. Он кое-как отвез ее домой, уложил в постель, а сам ринулся к Дому Советов.

Белая борода снова, в который раз за эти дни, меня выдала. Он назвал себя и сказал, что мне не следует ходить без охраны… Краснеть от таких комплиментов или благодарить?

По Садовому в сторону Дома Советов во всю ширину улицы бежали и шли возбужденные москвичи. Торопились с разноцветными, в том числе и красными флагами. На асфальте валялся милицейский щит, стояли чьи-то легковушки с разбитыми стеклами, заглохшие грузовики с раскрытыми дверцами. Везде народ, и — странно — вокруг ни одного милиционера, ни одного омоновца! Ведь еще утром они гроздьями стояли на всех прилегающих к Дому Советов улицах. Куда так дружно исчезли?

У мэрии (как чуждо для русского слуха это слово), у мэрии я оторвался от опекуна, смешался с толпой. Кругом ликовали. Везде валялись какие-то бывшие заграждения. Под башмаками хрустели стекла разбитых окон. Я проскочил сквозь оцепление, забежал по ступеням на площадку перед входом в мэрию. (Почему-то хотелось узнать, что происходит внутри.) Военный с автоматом выскочил на площадку.

— Назад! Назад! — кричал он. Я покинул площадку, направился к тройным оцеплениям Дома Советов. Осада была снята. В проходы между витками колючей проволоки шли и бежали люди. Я перелез через баррикадный завал. Еще дымили кое-где ночные костры защитников, но сами защитники уже смешались с толпой. Уже никто не охранял подступы к Дому Советов…

Я прошел к восьмому подъезду, протолкался к дверям, где стоял пост. Меня тут знали по предыдущим визитам и пропустили.

Что происходило внутри? Ликовали, кажется, все, даже подосланные провокаторы. Все поздравляли друг друга. Одни иностранные корреспонденты и телевизионщики не выражали восторга. Я прошел на балкон, нахально уселся в ложе для гостей и газетчиков. Чья-то телекамера усиленно снимала мою персону. Поздоровался с Умалатовой, сидевшей сзади, начал разглядывать депутатские ряды внизу. Ярко горели люстры. Участники съезда поспешно собирались на заседание. Вот в середине зала показался бледный Руслан Хасбулатов, улыбаясь и отвечая на поздравления, он продвигался к президиуму. Какая-то дама поздравила его поцелуем. Он прошел в президиум, сказал короткую речь, сообщил, что мэрия взята, Останкино тоже и что на очереди Кремль. В ответ радостные аплодисменты и крики «ура»…

Я сказал одному из знакомых: «Не говори гоп, покуда не перепрыгнешь…» И вышел из зала. В буфетах уже подавали горячий чай. (В первые дни осады, когда электричества не было, пили какой-то холодный ягодный напиток.) Так. Значит, Останкино взято? Я решил остаться тут до утра. Но прошел час, полтора, два. Кто-то, кажется, Володя Бондаренко, сказал, что в Останкине идет бой. Я бесцеремонно отделался от сопровождавших меня знакомых, вышел через восьмой подъезд. Прошел через толпу и через проходы среди баррикад. Ни одного милиционера, ни одного омоновца! Я уехал на ВДНХ. У Останкинской студии действительно шел бой…