Василий Белов - Когда воскреснет Россия?

И вспомнился клетчатый пиджак Собчака. Сей товарищ то и дело маячил у микрофона Верховного Совета СССР. «Лучшему спикеру Европы» А. Лукьянову не больно-то хотелось каждый раз включать микрофон для Собачка, но включал. Куда денешься от Собчаков, хоть ты и спикер?

Постеснялся я спрашивать стоимость одной ленинградской ночи, на картонках же ничего не написано. Но чтобы устроиться, надо все-таки звонить кому-то знакомому. Чтобы позвонить в Питере, необходимы либо электронная карточка, либо специальный жетон. Чтобы купить жетон, надо зайти в метро, чтобы зайти в метро… Впрочем, в метро меня пускают уже бесплатно. Первый признак старости. А может, и самой смерти?

Вчера из Москвы я позвонил одной женщине, просил ее выяснить, как уехать на Валаам. Сегодня мне не хочется вновь ее беспокоить. Авось и сам выясню. Зря. Жара и «шпоры» в пятках быстрехонько развеяли мою самонадеянность. Вымотала меня одна покупка жетонов и поиски телефонных автоматов. Плохо, когда ничего не знаешь, когда ты один, когда жара и ноги уже не те, на которых служил я когда-то солдатом в Красном Селе (там же, где служил действительную и мой отец Иван Федорович, а меня еще не было на земле). В увольнение за три с половиной года отпускали всего несколько раз. Тогда, правда, были другие страхи. Увольняемые солдатики и матросы больше всего боялись попасть на глаза многочисленных патрулей. Провести восемь-десять часов увольнения в комендатуре у Бармалея, как мы прозвали одного комендантского начальника, было вовсе не интересно. В увольнение пустили меня первый раз лишь через полтора года службы и — точно! На Невском проспекте нам с приятелем не повезло. Пока заходили в охотничий магазин, приблизился к этому месту морской патруль. Прямо на панели среди нарядных прохожих нас и сцапали. Велено было показывать сапожные каблуки, стоя то на одной ноге, то на второй. Все остальное у нас было безукоризненно. Подковки же на каблуках оказались чуть сношенными, и мы загремели прямиком к Бармалею.

Впрочем, солдатские впечатления здесь неуместны, я поберегу их для отдельной книги… А пока не худо бы разобраться, почему последнее время так невзлюбил я выражение: «Не повезло». Или: «Повезло». Иные добавляют еще и словечко «дико».

«Мне дико не повезло», — говорит какой-нибудь коммерсант. Что значит «повезло», «не повезло»? Выражения эти годятся только для атеистов либо для полуатеистов. Верующий человек говорит: «Господь послал». Атеисты долдонят одно: «Нам повезло».

Женщина в справочной будке деньги взяла, но адрес Валаамского подворья на бумажке не указала. Написана была одна станция метро. И вот я спустился в питерское метро. Оно показалось мне глубже московского. В Вологде, к примеру, нищих почти нет, хотя вологодская жизнь отнюдь не легче московской и питерской. Впрочем, нищие и бомжи тянутся в Москву, им там легче прожить. Тема столичных и провинциальных нищих весьма интересна, только оставим и ее для другого раза. Вспоминается моя тогдашняя растерянность: на Валаамском подворье, которое я наконец нашел, никто ничего не знал. Шла служба в честь обретения мощей преподобного Серафима. Я положил чемоданчик к чьим-то рюкзакам и авоськам и затерялся в толпе молящихся. Служба кончилась. Что дальше? Я подошел к группе монахов и решил поведать им о своих затруднениях.

«Сейчас отец Панкратий из алтаря выйдет, — сказал один монах, приземистый и еще не старый, хотя седина уже посеребрила его темную окладистую бороду. — Ты подойди к нему…» — «А кто такой отец Панкратий?» — «Наместник монастыря. Он и благословит на поездку…» — «А если не благословит?»

Монах ничего не ответил. Мой вопрос был, вероятно, бестактным. Я стал ждать, но опять не утерпел и просил уже другого монаха, что же мне делать, поскольку я не знаю отца Панкратия. Хотя это и было не очень-то приятно, пришлось сказать, кто я такой, что за птица и чем занимаюсь. Монах вдруг оживился и назвал себя отцом Александром. Он подал мне ленинградскую газету «Вести». Статья Николая Коняева о возвращающейся в Россию иконе Тихвинской Богоматери заставила меня вспомнить свою историю, длящуюся около тридцати лет… Лет сорок тому назад, будучи атеистом, я наконец отслужил срочную службу. Четыре без мала года тянул под Ленинградом солдатскую лямку. Что такое солдатская лямка во время Лаврентия Павловича и под его непосредственным командованием? Долго рассказывать… Отравленным, вымотанным, но полным смутных надежд на будущее я приехал в Тимониху к материнскому крову.

Уже тогда, в 50-х годах, во всей нашей округе (это около десяти деревень) жило всего трое девчонок. Ни одна из них меня не заинтересовала. Еще три были перестарки (позднее их прибрали к рукам ребята, которые были моложе их едва ли не в два раза).

Летний храм с полуразрушенной колокольней еще возвышался над озером и над всей нашей волостью. Зимняя церковь была до основания разобрана. При Хрущеве тужились уничтожить и летнюю. Обуянный ложной романтикой, я уехал к брату на Урал, затем меня повлекло обратно в Вологду. По-видимому, Создатель долго, осторожно и, может быть, бережно пробуждал мою совесть, понемногу приближая к себе: сперва болью за крестьянскую участь, жалостью к матери, затем юношеской, с шестого класса не умирающей любовью к одной землячке. Далее моя жизнь украсилась интересом к русской деревянной архитектуре, к сочинительству, к хору Юрлова и к «Черным доскам» Вл. Солоухина.

И вот явились на моем пути книги Иоанна Лествичника и св. Игнатия Брянчанинова.

Такими ступеньками и притопал я к первой в моей жизни исповеди. Но как долго пришлось подниматься!

Однажды в семидесятых годах в деревне Крутец я случайно забрел в сарай, заполненный сеном. Строение никому не принадлежало. Хозяин давно уехал или умер. Сено же было накошено кем-то из местных колхозников. Коняев говорит в своей статье о чудесах, связанных с Тихвинской иконой Богоматери. Можно ли назвать чудом то, что позднее случилось со мной? Около разломанного входа из-под сена торчал угол какой-то доски. Я откинул сенной пласт — и превосходно сохранившаяся икона глянула на меня печальными глазами Тихвинской Богоматери. Изображение было без клейм. Надпись внизу сохранилась весьма четко, но славянскую вязь с титлами я разобрал с большим усилием:

«Образ пречистыя Богородицы мерою и подобием против самого ея чудотворного образа Одигитрии Тихвинская празд. месяца июня 26-го дня».

Красиво было написано, золотом на светлом охристом поле, непривычным для меня стилем. Я увез икону сначала в Тимониху, позднее в Вологду и всего лишь как живопись повесил над своим рабочим столом. (Помнится, работал тогда с рукописью романа «Все впереди».)