Татьяна Москвина - Вред любви очевиден (сборник)

Миша внимательно смотрит на Машу в некотором испуге – всё ли там в порядке с психикой? В Машиных глазах действительно появилось что-то новое – спокойная решимость, холод свободного разума.

– Маша, я проклятый гад. Раздави меня, если хочешь. Я бы вот с удовольствием умер, правда. Но что, что я могу сделать? Маша, я отвечаю за Лену, за Дашу. Они на мне, больше никого нет. Да, я решил… что мы не можем сейчас встречаться. Я не могу быть такой сволочью – ради своих удовольствий предавать жену, которая только что мать похоронила! Не могу!

– Ты думаешь о своих удовольствиях. Я – удовольствие, значит. А может, я живой человек, с которым надо обращаться по-человечески? Поговорить со мной, объясниться? Нет, не обязательно, и так сойдёт? Эх вы, куркули. Никакой половой культуры. А, впрочем, уже всё равно. Ты за меня больше не бойся. За эту новую Машу, которая сейчас во мне подрастает, можешь вообще никогда не беспокоиться. А ту, погибшую, – конечно, жалко. Хорошая была женщина… Всё, иди, я тебя не держу.

Миша поцеловал ей руку и вышел.

Инга сразу бросилась обратно в палату, а Юра задержался возле Миши, как бы желая нечто важное ему сказать. Про то, кто на самом деле должен быть возле Маши, а кто должен уйти насовсем. Никак не мог Юра ничего произнести, только губами шевелил.

Но Миша понял его, криво усмехнулся и похлопал по плечу.

Миша вышел из больницы, окружённой парком, присел на скамейку. Кругом звенело полное, жаркое лето с еле заметной ещё ноткой увядания. Глядя перед собой в оцепенении, Миша заметил куда-то ползущего мураша.

С неожиданной злостью Миша прихлопнул мураша богатырской ногой, обутой в тяжёлый, сильно поношенный ботинок.

Наверх вы, товарищи, все по местам! Костян бреется, торжественно и тщательно. Одетый в лучший костюм и белую рубашку с галстуком, гражданин Константин Трофимов, возвышенный и печальный, подходит к зданию Генеральной прокуратуры.

На меньшее человек был не согласен.

Абсолютно пьяный Миша звонит в дверь чужой квартиры. Открывает ему Полина.

– Ты что, Миша? – удивляется она. Миша как-то неопределённо мычит.

– Пошли, пошли в мою комнату, – Полина уволакивает его к себе. Комната её чиста и завешана киноплакатами, много книг и кассет. – Давай чайку, протрезвишься. Что случилось-то? Жива твоя Маша?

Миша кивает.

– Поссорились?

Миша кивает.

– Я видела, когда она приходила… Вы такие красивые оба – противно смотреть. Всех раздражаете только. Вот, пей чай.

Миша покорно пьёт чай.

– Ты уж извини, Миша, не могу я никакого сочувствия изображать. Ты мне нравишься. Только ты мне никогда не достанешься, даже вот в таком виде. Что же мне, плакать, что твоя рыжая красотка с тобой поссорилась, да? Ну, расскажи, что да как.

Миша отрицательно качает головой.

– А кто виноват? Ты виноват?

Миша кивает.

– Я тебе вот что скажу, Мишечка. Ты сказал – счастья нет. Ну, и до тебя многие это говорили, дескать, счастья нет, или там – правды нет, смерти нет… Но дело-то в том, что всё есть. И смерть есть, и правда есть. И счастье есть. Счастье есть! Только оно, как в поговорке, – не про нашу честь. Иди ко мне.

Миша обнял Полинку, уткнулся в неё, поцеловал. Полина постояла в его объятиях, но всё-таки нашла силы разомкнуть их, вырваться.

– А теперь давай убирайся. Я ещё жить хочу. Давай, давай, не балуй. Я вызову такси – и мигом. У меня хозяйка строгая, не разрешает мужчин водить.

– Я не мужчина, – говорит Миша. – Я никто.

– Ты не мужчина? – смеётся Поля. – Тебя в энциклопедии можно рисовать, вот под словом «мужчина» – давать твой портрет. Ты безнадёжный мужчина.

Костя, Миша и Лена за столиком в кухне, закусывают и смеются.

– Костян, молоток! Уважаю! – говорит Миша. – Значит, пойдёшь свидетелем?

– Да, – разъясняет Костя, – Вячеслав Витальевич – это дежурный следователь – сказал, что вот если бы я не заявил, то прошёл бы как соучастник, а раз я заявил, что был нанят на работу, ничего не знал о преступных намерениях, выполнял отдельные поручения, – то я свидетель.

– Тоже ничего хорошего, – отметила Лена.

– Я и деньги хотел вернуть, но они сказали, что могут зафиксировать такой порыв в протоколе, но взять не могут, потому что никак не провести в отчётности. Вообще хорошие люди такие.

– Да, Костян, судя по всему, криминал – не твоя стихия.

– Что ты, Миша, что ты. Больше никогда. И тех всех уродов сдам, всё расскажу, что знаю. Я, правда, мало что знаю.

– Не боишься? – с интересом спросил Миша.

– Нет. Они думают, дурачка нашли ярославского, ха! – гордо отвечает Костя. – Нет, ни фига не боюсь. Я пока тут пил под столом, у меня весь страх потратился.

– Ты иди лучше с Ленкой в школу работать, – советует Миша. – Она с первого сентября пойдёт. Ну, давайте, понеслись…

– Ты что-то попивать у меня начал, – скривилась Лена. – Раньше этого не было. Вчера пьяный завалился, сегодня опять…

– Лена! – недовольно говорит Миша. – Воспитывать меня не будем, ага? И вообще – не раздражай меня! Что ты вечно всякую чушь мелешь, тошно слушать.

– Я что-то тебя постоянно раздражаю. С чего бы это?

– Да просто я тебя не любил никогда, вот и всё.

– Не надо, Миша, ерунду говорить, – спокойно, точно не расслышав, отвечает Лена.

Наступила осень.

Лена, в строгом костюмчике, ведёт Дашу в детский сад – ей нынче на работу. Лена поступила в школу и стала очень похожа на учительницу.

Миша и Мотя подъезжают к Мотиному дому и по дороге до подъезда успевают дружески побоксировать.

Ночью Миша сидит на кухне, пишет свою книгу.

Открылся сезон в «Свободной опере», Маша поёт по-прежнему – Кармен, Татьяну, Виолетту.

– Простите вы навеки… – поёт Маша, а в первом ряду с впечатляющим букетом торчит Костя Трофимов.

Маша на улице, в центре Москвы, встречает, видимо, давнюю подругу – молодую крупную брюнетку с ярким красивым лицом, чем-то похожую по женскому типу на саму Машу.

– Катька!

– Машка!

Обнялись.

– Ну, ты как? У Герцеля?

– Ага. И ещё тут в клубе пою – джаз, вокализы всякие, приходи. Вот, держи визитку, тут написано. Ну, а тебя я видела аж по телевизору. Хороша была Катюша!

– Да пару раз всего и показали. Я же неформат. Свои песенки пою – не попса, не шансон. Непонятно что. Я говорю: это хорошие русские песни. Они отвечают: такого формата нет.

Посмеялись.

– Я, может, в Берлин покажусь, в Дойче оперу… – говорит Маша.

– Ну, а как она, лишняя жизнь? Я вроде слышала стороной, ты из-за какого-то мудилы чуть ли не в больницу попала, что ли? Как-то смутно что-то такое…

– Да это, Катюш, не рассказать… – ответила Маша, посмеиваясь. – Весной, в мае, пристал один типчик. Из себя красивый, ничего не скажу – картинка.

– Русский?

– Русский. Он у Ирины Леонидовны внука воспитывает, вроде гувернёра, и книгу пишет по ночам. Для юношества.