Газета Завтра Газета - Газета Завтра 509 (34 2003)

За пять последних лет, пользуясь технологиями и орудиями труда 12-13 веков и в виде дотаций получая по полторы тысячи пенсии, они "довели поголовье крупного рогатого скота" до восьми. Овец двадцать. Конь один. Куры, конечно, свиньи.

Выгребли. Живут припеваючи — только не в прямом смысле. Песен не слыхал в их домах даже в праздники. Пируют камерно. Молча.

В своем "уазе" везу Бориса за шесть километров в село за продуктами. Предвкушаю момент засвидетельствования покупательской способности новых насельников.

По поводу столь важного события Борис принаряжен в синюю рубаху и дырчатые туфли. Иду в магазин следом за ним, и опять же совершенно не политкорректно подсматриваю из-за его плеча.

Потребительская корзина — зобенка, ивица, берестянка — представляющая у Бориса туристический рюкзак, наполнялась следующими продуктами: кофе "Монарх" в гранулах — 110 рублей. Чай черный в пакетах — 80 рублей. Колбаса копченая — 90 рублей. Сыр "Эдам" — головка — 170 рублей. Масло растительное — бутылка рафинированного и бутылка нерафинированного — 100 рублей. Кусок сливочного. Пять буханок черного хлеба, пять батонов. К "корзине" прибавился еще мешок сахара, мешок муки, мешок комбикормов. И сверху — две бутылки водки. Всего на сумму 1200 рублей.

Общая с Евгенией пенсия позволяет Борису сделать в месяц три таких закупки. Естественно, он не каждый раз покупает мешок муки, сахара и комбикормов. Да и не три же банки растворимого кофе употребляет в месяц. То есть не всякую поездку в магазин затрачивает 1200 рублей. Скапливаются денежки и для покупки одежды, обуви, хотя в этом семья испытывает надобность крайне редко. Скорее Евгения скопит тысячи три для своего традиционного зимнего выезда из деревни к детям — в Вологду, Мурманск, Северодвинск. Зимой она некриклива, благодушна и легка на подъем. Ездит с сумками деревенских гостинцев нарядно и радостно. Молодеет в этих путешествиях. А со скотом в ту пору обряжаются ее угрюмые мужики.

Там же, в магазине, заготпункт черники: продавщица принимает по 20 рублей килограмм. Вот молодой, свежий, красивый парень лет семнадцати ссыпает из дедовского берестяного кузова на весы. Тянет на восемь килограммов. Получив деньги, он долго — нет, не пересчитывает, а перекладывает и пересматривает их. Какое-то сильное чувство в его глазах, решимость какая-то. Он не из тех, кто пропьет эти полторы сотни. Скоре всего, "приложит". И сегодня же вечером, кинув за спину кузовок, опять отправится в лес. Он и за морошкой ходил, и потом за брусникой пойдет, и за клюквой. И заработает этот единоличник на вольных хлебах ничуть не меньше городских девчонок на прополке по "гранту".

Парень — залюбуешься. От него даже пахнет чистой сельской молодостью. Только такие вживаются потом в города, "после армии" многолетним трудом выстраивают там свою жизнь — протекай она хоть при Александре III, хоть при Сталине, хоть при Путине. Разницы никакой.

Ехали в свою Одинцовскую по сиреневой от зноя глинистой дороге среди клеверных лугов, перестоялых, пересохших, запущенных под зиму. Мотор на пределе кипения. На зубах — песок. Солнце жжет плечо. И по этому сорокаградусному пеклу в мареве шагал впереди еще один деревенский парень — сын Иван бывшего в кабине Бориса и пославшей его в магазин Евгении. Высокий, костистый, тридцатилетний холостяк в широкой выпущенной белой рубахе. Шагал, и как будто в горн горнил гимн своей радости земной — запрокидывал в рот двухлитровую "титьку" с пивом. Сесть и подъехать отказался. В этой клеверной пустыне ему хорошо было одному.

Наследник. Если переживет отца с матерью, с их 3600 рублями пенсии в месяц, то пропадет. Сначала спустит все их нетоварное хозяйство. Потом в "животы", в примаки уйдет. Побродит еще немного и пропадет. Рад был бы ошибиться.

С холма навстречу моему "уазу" рысит лошадь под седлом. За ней откормленная овчарка и еще две какие-то дворняги. А в седле командующий этой сворой — ветврач Галя, недавняя выпускница зоотехникума. Ее очень уважают в округе и дивятся совсем не бабьим ухваткам. Красиво сидит на коне. Умело. Локти прижаты. Косынка-бандана трепещет концами на ветерке. Поравнялись со всадницей. Разъехались. Гляжу в боковое зеркало — Иван руки раскинул, ловит девку на коне, отбивается "титькой" от собак. Куда там! А хотя бы и схватил он коня за узду, все равно не пара ему ветеринарша. К тому же, говорят, она с женатым заготовителем леса для целлюлозного комбината "схлестнулась". И все бабы, уважая ее как ветеринаршу, ополчились против нее, как своей сестры. И в глаза корят, и доносы пишут, и ворожат.

Лихо скачет девка, а вряд ли устоит под напором блюстительниц народной нравственности. Выживут разлучницу из мира. Такие здесь не задерживаются.

В бесконечных своих бесцельных прогулках, конечно, не миновал я кладбищ. Их у нас три. Одно, "действующее", в сосновом бору. Другое, заброшенное, на древнем погосте возле сгоревшей церкви. И третье — особое, политическое. Четверо красных местных мужиков погибли на московском тракте в 1918 году в бою с местными же мужиками, но белыми. Кладбище это Красное огорожено и выкрашено. Оградка покрашена. Белое, где похоронены погибшие в том бою царевы слуги, — все пыреем да борщевиком поросло. А расстояние между ними метров триста.

Нашлась женщина в селе — потомок одного из тех погибших белых крестьян, и поставила общий на весь забытый погост пятиметровый крест. Так года три и стояли — крест за белых, пирамидка стальная со звездой — за красных. А нынче смотрю — крест сломлен, а звезда на пирамидке — свежей краской подновлена. Акция чувствуется. Намеренность. И видится показатель политической ориентации в волости на текущий момент.

Но сколь упорны красные, столь и белые, набирающие все-таки силу хотя бы и в вере, в духе. Церковь сожгли комсомольцы еще, крест свалил, говорят, Ванька, а у бабы той, правнучки убиенного белого воина, открылась в доме гостиница для заезжих священников. Она тут под горой общину православную сколотила. Молельную устроила. И немало старушек приходят к ней по воскресеньям и праздникам.

В один из знойных дней июля и я стал свидетелем православной экспансии на эти ничейные пока земли. Уже не случайный попик пожаловал к Римме Федоровне на постой, а сын уроженца этих мест инок Сергей, принявший постриг в Соловецком монастыре. В миру Дима, тот самый, с которым, я хорошо помню, Ванька в детстве в машинки играл на песчаной косе нашей Паленьги.

Я сидел на крыльце своего дома, когда в створе бани и дровяного сарая на дороге возникла эта фигура в черной рясе и камилавке. Стройный, энергичный монах, однако, опирался на посох, но скорее играючи, нежели для поддержки. Шаг был широк, палка взлетала высоко и ударами взбивала пыль на дороге. Это показалось мне явлением Христа в масштабах деревни — монахи здесь не появлялись лет восемьдесят.