Ирина Шевелева - Душа нежна

И именно государство оказалось вынужденным дать "задний ход". Срочно требовать выдвижения новой национальной идеи. (Да пожалуйста! "Половчане"-масловцы ее враз выдвинут.) Левым срочно становиться правыми, при том, что само слово "правый" ненавистнейшее для не столь давних диссидентов. Провозглашать, а то и вяло, но реально возвращать какие-то черты "обратного" огосударствливания России, те черты, которые за два предыдущих десятилетия вроде бы стерло с лица земли русской. Государство пошло, во всяком случае, по видимости, на, так сказать, реставрацию реставрации - процесс неведомой дальности и предсказуемости. Оттого что даже неуклюжим своим подлаживанием к власти народ заявляет о себе таком, какой есть.

А станет ли народ другим? Писатель зорко фиксирует брожение смуты, все ее расхождения с истинно народной правдой, здравым смыслом, мировым правом - словом, со всем объемом выработанных и от Бога данных человечеству земных законов. Он сам охвачен державным инстинктом и в прозе своей поднимает непочатые резервы державности. Той, особой, ни на какую другую не похожей, отнюдь не безоговорочно благостной, но только и только вольной. В прихотливом хотении русского человека. Смотрите, до чего же быстро, мгновенно в его повести просыпается историческая - праисторическая память! Будто вчера с половцами братались и роднились. Ведь не противовосстали по-настоящему, до бунта не дошло, в перенационализацию устремились не только рвущиеся к власти "половецкие ханы". Сам Алешкин далеко не чужд Половецкой республике, сколь бы круто с этим народ не дурил. Горечь автора в том, что недостаточно круто... Потому что он знает русскую душу.

Сюжетно проза Алешкина катастрофична, по духу - неистребимо жизнестойка, национально самодостаточна. Планетарно-историко-бытовые обстоятельства всегда в прозе Алешкина предстают головоломкой и лабиринтом.

Безвыходные обстоятельства - норма русской жизни. Проза Алешкина путеводитель по ним. Ядра сюжетов выстреливают из жерл катаклизмов, державных потрясений, обыденности раздольного русского мира. А героям его в них - безбоязненно.

Здесь характернейшее для нашей классики самоощущение безбоязненность, едва не утраченная русской литературой за последние десятилетия. Да и у большинства современных писателей это чувство как бы заморожено. Преобладает иной подход, который писатель Алешкин не то что не замечает, а не принимает во внимание. Его позиция, встретившись хотя бы частично у других современных авторов, позволяет взглянуть на эту важнейшую проблему национального духа, отразившуюся в литературе, с неожиданного, кажется, ракурса.

Долго в нашей прозе, в романистике русский в России, в Европе и Америке рассматривался не сам по себе, а либо с позиций интернациональных, либо "мы" и "они" - но больше "их" оценивающим взглядом, либо, на чем основывается деревенская проза, в великой обиде. В общем, наша литература XX века изрядно комплексовала, в чем, разумеется, ее трудно винить, но и за что хвалить стратегически не верно. Свои личные хотения, рождающие деяния и неповторимые взаимоотношения с действительностью, как главный творческий импульс в литературе ХХ века в целостном порыве отсутствуют. Возьмите любой роман о рабочем классе, колхозах, стройках века, научных открытиях - всюду неизбежный спор с "внутренним редактором". Не ушел он и из литературы разоблачительной. Неизбежные инстинктивные умолчания, как лакуны, зияют и в вольной, пушкинской, великой прозе Шукшина. И только там, где душа писателя была порой единожды, порой необъяснимо для него самого свободна, захвачена истинным вдохновением, рождались шедевры XX века. В сущности, те, где не было никаких внутренних споров, сомнений, разрешений вопроса, где текла сама жизнь в созвучии с душой. Тогда оживала великая русская литература. Возникал "Тихий Дон", другие, еще не оцененные именно в этом качестве, хотя и живущие уже по законам вечности произведения. Позволю один пример - роман "Юность в Железнодольске" Николая Воронова.

Петр Алешкин словно бы с молоком впитал это главное в русской литературе. Для него словно и самого наличия "внутренних споров" и "внутренних редакторов" не бывало. Удивительно, но свобода творческого волеизъявления в современной литературе обнажилась, как корни на вертикальном срезе земли. Ростки могут быть и хилыми, и излишне пропитанными химией - становясь "виртуальными". Но прорастает и сила. Творчество Петра Алешкина - один из примеров душевного самодержавия непосредственно в русском мире.

Будто бы и не давила на этого автора подминающая вся и все литературная "вышколенность" века, перенесенная и через рубеж тысячелетия неважно здесь, авангардистского ли толка, среднелитературной псевдонормы или вобравшая технику и приемы мировой литературы. Писательский взгляд Алешкина - его стереоскопия - мгновенно, четко, ярко вбирает и мимоходом отметает любое явление жизни, не покоряясь ему, в смелом, азартном движении вдаль, к неведомому и неиспытанному. При том, что писатель до незаметных другим подробностей принимает все близко к сердцу, кульминационно эмоционален. Как он на Кандея-партийца дивится. Как улыбчиво яростен, то смеясь над собой-народом, то восторгаясь простотой его великости, то - да, и это есть у Алешкина! - прощаясь с ним по-русски безоглядно. Здесь, кажется, еще скрыт наш вопрос вопросов, которого писатель коснулся вроде бы бессознательно. В этой повести он облачен в политические одежды. В разгар политических битв в стране, когда враги шельмовали друг друга опасным ярлыком "верный ленинец", в Масловке, по мнению автора и героев: "У нас не пройдет... Напишешь "верный ленинец", а за него все проголосуют... Не то... Не дорос еще наш народ".

Это вопрос самого глубинного, словно бы забытого в процессе исторических изменений происхождения русской нации, степени ее высшей оформленности, долговечности ее имени, сегодняшнего ее внутри себя брожения - сопротивления - разлома. С заглядом в неведомый образ ее грядущего... Автор заглянул в головокружительную пропасть народной души. Мимоходом. Ибо не в пропасти, а на неведомых путях искать себя русскому человеку, осуществлять свои национальные и державные инстинкты.

Художественно этот путь воплощен в фольклоре. Но проза Алешкина растет и ширится как вне литературных школ, так и вне фольклорных традиций. А, скорее, из одного корня с ними. Такая она, его проза.

Писатель Алешкин действительно не принадлежит ни к одному литературному направлению в его современных подразделениях. Не считая, конечно, принадлежности к так называемой московской школе прозаиков наспех сколоченной потемкинской деревне. То есть принадлежности к чисто профессиональному цеху.