Илья Бояшов - Кокон. История одной болезни (сборник)

– Женитесь, – посоветовал врач.

N послушался. На какое-то время удалось забыться (ребенок, памперсы, семейная жизнь, с удивительной скоростью покатившаяся по рельсам от вокзала «Медовый месяц» к станциям «Недовольство – Легкая неприязнь – Неприязнь тяжелая – Глубокая ненависть»). За женскими истериками последовали психоаналитики, за психоаналитиками – таблетки беллатаминала вместе с неизбежным с ее стороны открыванием окон («Я бросаюсь вниз головой, и пусть тебе будет больно!»). Окна несколько раз открывались и закрывались, пока наконец в доме N (у него теперь был свой трехэтажный дом) не появился, вместо очередного сексолога, добродушнейший адвокат.

Врач был прав – первый брак здорово отвлек от основной проблемы (развод вообще потребовал сил недюжинных), но следовавшие одна за другой вплоть до самого расставания истерики монстра, которого N с такой опрометчивостью год назад назвал своей суженой, все-таки до конца не смогли заглушить болезни. Бедного N, несмотря на всю карусель с женой, ребенком и посыпавшимися со всех сторон документами, в которые перед их подписанием приходилось вникать самым внимательным образом, по-прежнему не оставляла в покое мысль о том, что он смертен, смертен, смертен, а то, что живет в нем, – нет, и в связи с этой единственной утвердившейся, устоявшейся, герметически закупорившейся в нем мыслью остальное теряло всякий смысл. Душа – будущий обитатель смутно рисуемых воображением миров, неизвестно откуда взявшаяся в нем – в конце концов должна была податься в дали и выси, а он ни по каким законам физики не мог за ней следовать – его уделом однозначно было кладбище. Вся планета тогда представлялась ему могилой, ибо никакие дороги никуда с нее не уводили. После каждого приступа меланхолии следовал единственный вывод: в отличие от своей беспокойной узницы сам он, состоящий из мяса, костей, нервов и интеллекта, навсегда прикован к Земле. Он обречен на яму, значит, все здесь – социальные лифты, карьерные лестницы, власть, судорожное собирание богатств – ровным счетом ничего не стоит. Оглядываясь по сторонам, N искренне недоумевал: неужели знакомые и сослуживцы – эти инкубаторы чужой и бессмертной жизни – не понимают самой главной ужасной истины – неведомые личинки нагло используют их ухоженные тела, каким-то образом поселяясь внутри и вызревая в относительной безопасности? Но вот следуют день, час – и кора разъедена, скорлупа разбита: птенцы вырываются к вечной радостной жизни, а ни о чем не подозревающие носители инобытных существ отправляются тлеть на свалку, словно самый ненужный хлам. «Неужели никто не в курсе? – думал N, поражаясь бросающейся ему в глаза слепоте. – Неужели не догадываются, не боятся?» Увы, многочисленные родственники, приятели, любовницы, начальники и компаньоны, у которых ничего не толкалось в боку, конечно же, «были не в курсе» и, что самое обидное для посвященного в тайну, прекрасно жили в подобном неведении.

В то время когда вокруг N суетился первый семейный суд и адвокаты азартно кусали друг друга, страх внутри зашел настолько далеко, что на одном таком лающем заседании, отрешенный от страстей и слушаний, он, целиком занятый единственной мыслью, вдруг совсем как сумасшедший рассмеялся и тут же сказал, что отдаст жене дом и даст ей денег, лишь бы его тотчас, сейчас же оставили в покое. «Нет никакого смысла в сутяжничестве», – твердил N, содрогаясь от осознания все того же непреложного факта: он, такой умный, неповторимый, удачливый, со всех сторон обложенный женщинами, со всеми своими клюшками для гольфа, симпатичным банковским счетцем, надеждами, страданиями, страстями, не что иное, как оболочка для псюхэ. «Нет ни малейшего смысла», – повторял в исступлении N. «Да что за чушь вы несете?» – взорвался его ни о чем не подозревающий защитник, но N упрямо нес чушь: согласился с претензиями жены и в пользу ее отказался от дома.

Какое-то время он мыкался по квартирам. Все та же работа вскоре дала новый дом и новую женщину. Одной томительной ночью у N возникло желание рассказать ей всю правду (несмотря на то, что терапевт-психолог – этот несменяемый ангел-хранитель – категорически запрещал подобное), он разбудил свою даму, сбивчиво начал исповедь и, увидев, как она на него смотрит, быстро схватил и прижал ее ладонь к своему раскаленному боку:

– Чувствуешь шевеление?

– Нет, – сказала она.

– Как же нет? Пощупай еще.

Она неохотно пощупала.

– А сейчас? Неужели не бьется?

– Ну конечно же нет. Успокойся.

И жена отвернулась к стене.

Были новый ребенок, истерики, неизбежный дележ – удивительно, но еще оставались средства, – психолог настаивал на переменах («Поверьте, кругосветное плавание – самый лучший для вас рецепт. И, если можно, при обострениях немедленно сообщайте»). Таким образом, не прошло и недели со времени очередного развода, как N с чемоданом и своим намертво вцепившимся в него недугом оказался на респектабельном лайнере в более-менее сносной каюте посреди океана.

Воздух, диеты, упражнения с гантелями (с одной лишь целью: чтобы отвлечься от единственной думы-фикс) внешне шли N на пользу – путешествующая публика благосклонно разглядывала несколько замкнутого, с некоторой, конечно, нервинкой , но вполне дружелюбного человека, а корабль, как водится, плыл. Повинуясь врачебным рекомендациям, с девяти его палуб, а также из экскурсионных автобусов N старательно пялился на мелькающий белый свет лишь затем, чтобы в один отвратительный миг убедиться: из всех этих Австралий, Европ и Америк бежать действительно некуда, сам будучи «ходячей тюрьмой», он путешествует по огромной камере, пусть необъятной, служащей ковчегом для всякой твари, но… Все дело и было как раз в этом ужаснейшем «но».

Итак, несмотря на явленные плаванием прямо под нос ему сногсшибательные закаты, Южный Крест и Большую Медведицу, для N ничего не менялось. Ночами, оставаясь наедине с существом, он готов был бегать по каютному потолку (лишь неизвестно откуда берущаяся, весьма слабенькая, вопреки несокрушимому оптимизму доктора, вера в то, что когда-нибудь этот кошмар утихнет, продолжала не совсем устойчиво, но все же его подпирать). Что касается мира внешнего, N честно отбыл свой номер: пару раз, когда становилось особенно невмоготу, связывался с врачом, исправно ходил на завтраки, обеды и ужины, затыкая салфетки за ворот очередной свежей, как морское утро, рубашки, вел беседы с соседями по столику и, еще более приветливо, с соседками различного вида и возраста и, когда затем встречал наверху, посреди шезлонгов и шлюпок, представителей этого своеобразного стада, всякий раз вежливо приподнимал свое кепи. Была интрижка с какой-то чахоточной миллионершей, вся меланхолия которой, дурацкие платья, неприличные декольте, невыносимые духи, чудовищных размеров перья на шляпах, конечно же, оказались наивной приманкой стареющей щуки. Изо всех сил он пытался отвлечься – и поэтому уступил, но, увы, не отвлекся. Таким образом, все путешествие маячили перед его тоскливым взором вялые прелести богатейки, а кроме них – птицы-фрегаты, дельфины, береговые кромки, порты, ржавеющие суда, рыбные рынки, исторические развалины, экскурсоводы, кипарисы и пальмы. После сделанного открытия, эмпирически подтвержденного (бежать с Земли некуда: душа упорхнет, а его неизбежно зароют), несносные города, которые N со скукой проехал, и вознесенные к недосягаемому небу их купола и башни казались ему одинаковыми. Человеческие толпы, машины, мотороллеры и велосипеды, при всем их внешнем многообразии, – тоже.