Олег Матвейчев - Что делать, Россия? Прорывные стратегии третьего тысячелетия

На изломе истории, в период перехода от традиционализма к Новому Времени, стали враждовать два принципиальных мировоззрения. В средневековье главным было происхождение, традиция. Аристократ получал все блага жизни уже с рождения. Новый человек, капиталист вынужден был всего добиваться сам, своим трудом.

Только то, что завоевано трудом, ценится высоко, только то, что взято усилием и собственной жизнью, настоящее. Настоящая свобода, например, не у аристократа, родившегося свободным, а у раба, который освободился.

Кроме того, в Новое время устанавливаются новые отношения между провинцией и столицей. Столичный житель как бы автоматически имеет все, провинциалу еще только предстоит покорить столицу. Он не в центре, он в эксцентричном положении. Поэтому именно провинциалы, типа Наполеона обладают повышенной пассионарностью. Они имеют возможность видеть некую культуру со стороны, иметь точку опоры вне ее. А как говорил Архимед, дайте мне точку опоры и я переверну Землю. Маргиналы переворачивали!

Мы подошли к очень важному моменту. Принципиально важно для субъектности начинать свой путь с досубъектного и внесуъектного, эксцентричного состояния. И принципиально важна граница, отделяющая потенциального субъекта (человека прошлого, варвара и проч.) от субъекта реального, человека, который свою субъектность доказал привнесением чего-то нового, трудом, творчеством, господством.

Гегель парадоксально заявлял в «Феноменологии духа», что стадия рабства – необходимый этап в становлении свободы. Свобода всегда есть не данность, а процесс освобождения. Свобода подобна велосипеду: она падает, когда стоит, а не едет.

С Гегелем солидарен Ницше: воля-к-власти либо растет, либо ее нет. Свободу нельзя иметь, ее можно только практиковать, скажет еще позже Фуко. А сколько других философов высказывалось в подобном духе: Фихте, Маркс, Сартр, неомарксисты… Мысль для эпохи модерна настолько принципиальна, что ее надо подчеркнуть еще и еще раз: субъектность, свобода, модерновость есть переход, рост, а не состояние, не институция, не набор признаков, которые можно приобрести и иметь их. Если бы речь шла о наборе признаков свободы, то субъектность была бы недостижимым идеалом, так как некую абсолютную свободу и независимость представить себе в истории и в опыте очень трудно: всегда найдется что-то, что меня определяет, а значит, свободы нет в реальности…

Но эта субъектность не идеал, витающий и недостижимый! Она актуально и абсолютно присутствует в момент преодоления какой-то определенности. Я всякий раз чувствую свою свободу, свою причастность абсолютной свободе и всю ее силу в себе именно в момент, когда я от чего-то освобождаюсь. Определенность и позитивность нужны как трамплин, как почва, grund, от которой можно оттолкнуться, и сила сопротивления, нужная для прыжка.

Свобода невозможна без несвободы: внутри абсолютной свободы она сразу бы перестала существовать, так как в вакууме нельзя отталкиваться, а свобода – это и есть миг, мгновение, момент толчка.

Трансцендирование (перешагивание) определяющего общества удается тому, кто находился на его краю. С этим связан каждый раз поиск нового класса-гегемона, который находится на «задворках», не вписан в систему. Это пролетариат у Маркса и Лукача, это «Россия как слабое звено» у Ленина, это творческая интеллигенция у Адорно, это сексуальные молодые пассионарии у Маркузе и Батая, расширившие свое сознание наркотиками маргиналы у идеологов хиппи, это сумасшедшие у Фуко и Лэнга, это «белые воротнички», айтишники и креативный класс у нынешних пророков модернизации.

Но в этой связи важна и еще одна мысль Гегеля на ту же тему: подобно тому, как раб становится господином через субъективацию и эмансипацию, господин деградирует до уровня раба, теряет свою субъектность, коль скоро он ее постоянно не подтверждает.

Тот, кто всего добился и почивает на лаврах, кто получил все готовое на блюдечке и есть дегенерат. И даже тот, кто знает о необходимости постоянной эмансипации (перманентной революции, говоря словами Троцкого), сталкиваются со специфической проблемой, проблемой вакуума, отсутствия любых твердых основ, определенностей, коль скоро предшествующая эмансипация сделала их нетвердыми.

Их эмансипация становится вымороченной и вымученной. Их попытки роста становятся сродни попыткам Мюнхгаузена вытягивать себя из болота за волосы, потому что все вокруг стало беспочвенным (оно основано не на себе и не на трансцендентных основаниях типа, Бога, а на воле самого субъекта).

Прежняя традиция, от которой раньше освобождались, сегодня не порабощает, она муляж, нечто воздушное, безосновное, несубстанциональное, виртуальное (возьмите для сравнения средневековую Церковь и нынешнюю, средневековый быт и традиции и нынешние этничность и фольклорность и проч.).

Из-за вымороченности каждого следующего шага, мельчают и сами новации и новости. Люди раздувают событие из самого никчемного скандала, делают звездами мелких в сравнении с титанами прошлого людей, борются за права и свободы в совершенно узких и комических областях (например, за права животных или растений, за политкорректную речь).

И уж если мы говорим о новаторстве как атрибуте субъектности, надо вспомнить еще одну народную мудрость: «нет ничего более старого, чем вчерашняя новость». Нет ничего более старого, чем вчерашнее изобретение. Нет ничего боле старого, чем вчерашняя модная эстетическая концепция, вчерашняя техническая новинка, вчерашний политический лозунг, вчерашняя звезда…

Этот «эффект неактуальности» возникает из-за изначальной несубстанциональности всех фактов, их виртуальности, которая не тяготит и не требует эмансипации, борьбы, революции, а уничтожается простым отрицанием, отказом, забвением. В отличие от старых форм, которые сегодня превращены в чучела, потому что субъектами признана их историческая уместность, относительная разумность и право на мумифицированное существование, факты вчерашнего дня не удостаиваются даже этой чести. Для актуального есть СМИ, для старины – музеи и постмодернистский псевдотрадиционализм. Для вчерашнего – только Ничто.

Итак, подтверждать субъектность и инновационнность можно только в диалектическом движении от несубъектности к субъектности, коль скоро стадия несубъектности необходима для того, чтобы стать субъектом. Еще раз повторим этот важный вывод: дух есть птица Феникс, которая должна все время падать и возрождаться из пепла.Субъект не может просто все время пребывать в качестве субъекта, хочет он или не хочет, он либо деградирует, либо сознательно сам пойдет на падение, на риск потери всего, что имеет, чтобы доказать, что он все может получить вновь. «Величие духа, – говорит Гегель, – измеряется тем, как глубоко он может пасть и возродиться вновь». Ницше будет уподоблять волю-к-власти борцу на руках, армрестлеру сильному игроку, который не просто упирается в битве, а позволяет себя сначала почти положить на стол и потом мгновенным движением возвращает себе преимущество и одерживает победу.