Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

С Мейерхольдом у Зинаиды общих детей не было. Он ей казался недосягаемой горной вершиной, да и как иначе могло быть? Их разделяет чуть ли не бездна времени, она — его студентка и перед ним преклоняется. Он, вопреки всем и вся, делает из нее актрису, и только благодаря его стараниям она в тридцать лет получила свою первую роль.

Публика терпеливо к ней относилась, хотя и понимала: не тот талант, что у Бабановой, у которой Мейерхольд отнимал главные роли и отдавал их жене. Бабанова, стиснув зубы, терпела. Говорила, что согласна быть и дверной ручкой в театре, где творит Мейерхольд. А критика Райх нещадно долбала, хотя она и набирала от спектакля к спектаклю.

Когда стало известно о смерти Есенина, Райх едва не лишилась рассудка. Кидалась от сына к дочери, судорожно их обнимала, рыдала, кричала: «Ушло наше солнце!» И Мейерхольд, сам тяжело переживавший гибель Есенина, как мог ей помогал. На Ваганьковском кладбище, у гроба поэта, то и дело негромко ей говорил: «Ты же обещала, обещала держаться…»

Когда в том же 39-м Мейерхольда арестовали и пришли в эту квартиру с обыском, рассказывает мне Мария Алексеевна, Райх вела себя возбужденно — возмущалась, делала чекистам резкие замечания, выхватывала у них из рук всякие бумаги, что те находили в столе Мейерхольда. Наверное, она не понимала, что уже ничего невозможно поправить… Верила, что все происходящее — нелепость, недоразумение, которое разрешится само собой…

Мария Алексеевна считает, что Райх что-то знала — и очень важное. И что ее убийство — дело рук НКВД. Но в самом деле, кому было нужно ее убийство? Когда ее нашли, она лежала в луже крови, но была в сознании. Она успела сказать, что убийц никогда прежде не видела. И вошли они, как выяснилось, через балкон и через опечатанные двери кабинета хозяина. Их появление в доме было мгновенным, бесшумным и с той стороны, с какой никаких неприятностей ожидать было невозможно.

Но если иначе взглянуть, зачем НКВД такое грязное дело? С Райх могли поступить точно так же, как с мужем ее: арестовать и в глухом подвале убить. Куда как проще.

Однако есть при этом и странности. Кроме домработницы, давшей первые показания, бесследно исчез и дворник, который видел, как двое незнакомых мужчин выскочили из подъезда и кинулись в черную «эмку». И уж совсем странная вещь открылась в 1955 году: Мария Алексеевна послала запрос в органы внутренних дел с просьбой разрешить ознакомиться с делом об убийстве Райх, а ей ответили, что такое дело даже не было заведено.

Квартира, где Райх жила с Мейерхольдом и где Есенин бывал, пустовала недолго. После ремонта ее разделили надвое, и в однокомнатную вселился личный шофер наркома внутренних дел Лаврентия Берия, а в другую, большую, где совершено было убийство, въехала юная красавица Вардо Максимилишвили, как нетрудно догадаться, имевшая самое непосредственное отношение к тому же ведомству: несмотря на свои 18 лет, Вардо занимала ответственный пост заведующей секретариатом Берии. Говорят, она была самой любимой наложницей любвеобильного наркома чрезвычайно внутренних дел.

Только в 91-м году по приказу Крючкова Вардо из этой квартиры выселили.

Зинаиду Николаевну похоронили на Ваганьковском кладбище. Она лежала в гробу в черном бархатном платье, в котором играла «Даму с камелиями».

Вот же было замечательное для ваятелей время!

В советскую эпоху не покладая рук они высекали, отливали, лепили не только безвестных тружеников промышленности и сельского хозяйства, но и животных-тружеников: яйценоских кур, рогоносцев-козлов, быков-осеменителей. Бронзовые куры со своими бронзовыми же яйцами навеки запечатлены на станции метро «Площадь революции», рогоносцы — на фонтане ВВЦ, а неисчерпаемые осеменители — на вершине павильона «Животноводство» на той же ВВЦ.

Помнится, стояли мы с товарищем в аккурат под такой скульптурой коня-производителя, великолепно смотревшегося на фоне голубого неба, и, задрав головы, прикидывали — если вот «это самое» внезапно у него оторвется — проломит крышу или не проломит? А если рухнет на землю — рассыплется павильон от сотрясения почвы или же нет? Очень уж реалистично и добросовестно вылеплены гениталии животных. А без них не обойтись: посмотришь — и чего-то как будто не хватает…

Однако более всего повезло лошадям: целый табун, отлитый в бронзе, рассеялся по улицам нашего славного города. Потому что лошадь — друг человека. Почему же он ее, самого близкого друга, оседлал, взнуздал и пришпорил? Дружба дружбой, а место свое знай.

Нашел я заведующего павильоном «Коневодство» Евгения Филатова и спрашиваю: «А как лошади московских памятников выглядят с точки зрения профессионала? Да вот хотя бы возмутитель спокойствия — памятник маршалу Жукову, что у Красной площади?»

Филатов, зоотехник с многолетним стажем, аж взвился: «Руки надо за такую работу пообрывать! Это не лошадь, а полнейшёе безобразие! Не животное, а убогое зрелище!»

Директор музея «Коневодство» Тимирязевской сельскохозяйственной академии Давид Яковлевич Гуревич в Великую Отечественную служил в лазарете кавалерийского корпуса и закончил войну в Берлине. С ним мы и осмотрели московские конные скульптуры. Гуревич разглашает некогда военную тайну:

— У нас в полку было 860 лошадей, и я их всех знал в лицо. Хотя весь полк был на рыжих лошадях.

— А как вам наши московские лошади, отлитые в бронзе? Например, памятник Жукову скульптора Клыкова? И вообще, приходят к вам скульпторы за консультацией во время своей работы?

— Автор этой лошади к нам не приходил и за помощью или советом не обращался. О животном же вот что могу сказать: это никакая лошадь. Это годовик, еще недоразвитая лошадь. Жуков ни за что на такую не сел бы.

Я не спрашиваю директора музея, почему он так думает, поскольку знаю: в 1944 году Гуревич обслуживал конюшню Военного совета 1-го Белорусского фронта и лично знал лошадей маршалов Рокоссовского и Жукова.

— Видите ли, — продолжает директор музея, — Жуков в свое время командовал кавалерийским полком, потом дивизией, сам ездил великолепно и толк в лошадях знал, конечно. А тут он верхом на недоноске каком-то оказался.

— А вот хвост этот злосчастный на памятнике, который по ветру, как знамя, говорят, будто если лошадь так хвост держит, значит, до ветру хочет…

— Да нет, — успокаивает директор, — это бывает и во время езды. И безо всякой нужды.

Оказались мы вскорости у другой конной скульптуры — у памятника Юрию Долгорукому, что на Тверской.