Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Гиляровский часто гулял по Тверскому бульвару, неизменно проходил мимо этого красивого, ладного дома, о котором только и было известно, что ему более 200 лет, а кому принадлежал, кто строил — о том ничего. Есть какое-то смутное предположение, что, возможно, принадлежал он семье графа Уварова в XVIII веке.

Однажды в Татьянин день Гиляровский зашел сюда поздравить Татьяну Львовну Щепкину-Куперник, жившую в третьем этаже, в квартире Ермоловой. Беспокоить Марию Николаевну он не собирался, она же, узнав, что здесь он, сама пригласила.

Он поднялся по скверной черной лестнице, ухоженной не хуже, чем старый фамильный шкаф, прошел через гостиную, и теперь хорошо сохранившуюся, через какую-то темную комнату, отворил дверь с тяжелой, плотной гардиной и оказался в уютной комнате Марии Николаевны.

Его больно укололо — так сильно она состарилась, осунулась. Однако с кресла поднялась и пошла навстречу. Глаза смотрели устало, но добро. Гиляровский склонил голову и приложился к ее горячей, сухой руке. Она в голову поцеловала его. Потом усадила, сказав: «Вот на этом кресле, где вы сидите, всегда Островский сидел…»

Рассказал обо всем этом директору Дома-музея Ермоловой Раисе Ильиничне Островской, а она меня прервала: «Нет, что-то не так. Александр Николаевич умер в 1886 году, а Мария Николаевна переехала сюда в 89-м году». Я возразил: «Но ведь Гиляровский и не говорит, что Островский именно в этом доме бывал. Речь только о кресле. Оно вполне могло стоять и в старом доме Ермоловой». На том и сошлись.

Мария Николаевна прожила в доме на шумном Тверском сорок лет и здесь умерла, в скромной спальне. Дом-то сам по себе великолепен, но роскоши при жизни Ермоловой, да и после в нем нс было. Только необходимое, но все — со вкусом. Безмолвно в гостиной идут часы, как будто за минувшие десятилетия ничего не случилось, барометр на стене бесстрастно предвещает изменения в погоде к лучшему, стоят рядком орехового дерева стулья — доподлинно известно — ее, скромные картины на стенах, среди которых маленькая акварель Волошина на себя обращает внимание. Лепнина на потолке в гостиной тоже ухожена.

И Белый мраморный зал сохранился отлично. Здесь и сейчас проходят концерты, даже спектакли, хотя сцены нет и не было. Совершенно свободно можно зайти прямо с улицы и попасть вечерком на превосходный концерт русской салонной музыки XVIII века. В этих старых стенах, где играл вот на этом рояле Шаляпин и за который садился Чайковский, музыка звучит как-то особо проникновенно…

Стоит старый-престарый дом на Тверском — яркий, нарядный, обосновавшийся здесь, когда и самого-то Тверского в помине не было. Столько больших людей, составляющих гордость России, отворяли двери его…

Знаменитейшие и первейшие из всех московских бань — Сандуновские в известном смысле можно считать плодом любви. Плод, конечно, получился своеобразный. О происхождении этих бань, возникших словно бы по волшебству на пустом месте, у трех прудов неухоженных, возле речки Неглинки, разнотолки и всевозможные легенды ходили: и в самом деле невероятно, что придворный петербургский актер Сила Николаевич Сандунов на свои скромные заработки построил банный дворец. Такого быть не могло! Но и супруга его, Елизавета Семеновна, модная певица, смущавшая покой многих почитателей своего таланта и обожателей несомненной ее красоты, не обладала и толикой средств для сооружения такого дворца. Даже и сложись они в своем едином стремлении порадовать москвичей созданием небывалого храма чистоты и здоровья — все равно не вытянуть бы им. Так что же тогда? Кто волшебство-то сотворил?

Похоже, что граф Александр Андреевич Безбородко, страстно влюбленный в певицу-красавицу. Домогался он ее всеми возможными и невозможными способами. Добился ли — не известно, но как-то во время спектакля кинулась Елизавета к ложе Екатерины со словами: «Государыня! Спаси и помилуй!» — так ей граф докучал. У императрицы был разговор с Безбородко, и тот, повздыхав, смирился, дозволил Елизавете выйти замуж за молодого красавца, известного в Петербурге повесу Силу Сандунова.

Венчались они в Петербурге, в придворной церкви, и Елизавета, любимица Екатерины, получила от той щедрый подарок: помимо приданого в сундуках, бриллиантовое колье, броши и серьги с бриллиантами. А еще ларец с такими же камнями прислал ей покинутый и по-прежнему влюбленный граф. Силу те бриллианты слепили и приводили в ярость, потому и настоял он продать их и часть денег отдать в сиротский приют, а на другую построить бани. Благо, что землю на царицыны бриллианты уже купили — в Москве, по берегам упрятанной в трубу Неглинки. Бани получились сказочные, каких в Москве прежде не было, и в Петербурге тоже. Слава о них по всей России пошла.

Потом Сандуны содержал банный король Бирюков, а еще позже они оказались в закладе у миллионера Ивана Фирсанова. А что попадало к тому, то уж навсегда у него оставалось.

Но и миллионеры не вечны, и после его смерти хозяйкой бань стала его дочь Вера. Женщина была серьезная, дотошная, дела все вела лично и в каждую цифирь вникала. Понятно, что красавец гвардейский поручик Гонецкий женился на Вере с прицелом на ее миллионы, но честь перестройки бань принадлежит именно ему. Уговаривал жену — надо, мол, перешибить лучшие, роскошнейшие Центральные бани Хлудовых. Уговаривать женщин умел и жену в очередной раз уговорил. Выписал из Вены известного архитектора Фрейденберга и в 1896 году воздвиг банные хоромы на месте старых. А главной их достопримечательностью, ради которой и устремились все в Сандуны, стал огромный по тем временам бассейн во втором этаже.

А потом Сандуны воплотились в другой любовной истории. Бани простояли восемьдесят лет, переходили из рук в руки, пока не оказались у Веры Фирсановой, богатейшей в России невесты, дочери почившего лесопромышленника. Вот на нее-то и положил глаз некто Алексей Гонецкий, разорившийся корнет, отнюдь не желавший и далее в разорительном состоянии пребывать. То, что Вера старше, его не смущало, конечно, — блеск приданого все затмевал.