Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Как-то раз в середине шестидесятых годов XIX века в Туле был бал в Дворянском собрании, и граф Лев Николаевич обратил внимание на необычную, яркую женщину с породистыми, как он сказал, завитками на затылке, у шеи. Это была Мария Гартунг. Она произвела на Толстого такое впечатление, что он написал с нее портрет Анны Карениной. Несомненно, внешность Анны в деталях совпадает с обликом Марии Александровны, какой та на балу Толстому представилась. Впрочем, и современники Толстого это еще отмечали.

Вот какие великие имена соединились невольно под кровом этого древнего дома, так прихотливо связалась с литературой судьба его. И надо думать, закономерно уже в 1937 году, после смерти Горького, вышло постановление об организации в усадьбе Гагаринского музея при Институте им. Горького: «…Для ознакомления трудящихся с его жизнью и творчеством». Что и было безотлагательно сделано.

Стоит тихий, невидный, но такой славный, а если по правде — то просто замечательный дом. А мы мимо идем, будто ничего важнее нет нашей собственной жизни, будто ничего нет достойнее нас самих и нелепого времени нашего.

Если вы когда-нибудь любили, то поймете его.

Пушкин совершенно потерял голову, когда на балу у танцмейстера Иогеля увидел смущенную шестнадцатилетнюю красавицу Наташу Гончарову. Его и друзья считали повесой, а он мгновенно переменился, потому что она и только она заняла все его помыслы. Он и сам себя не узнавал — выслеживал ее, выведывал, где она будет и где можно хотя бы издалека увидеть ее. А она даже не предполагала, что пленила его, не прилагая никаких усилий к тому…

Пушкин, без колебаний решивший покончить со своей холостяцкой жизнью, делает предложение юной Наталье Николаевне, получает неопределенный ответ — еще бы, она растерянна, родители ее тоже застигнуты врасплох, — и целых два для него мучительных года он ничего не может писать, пальцы в задумчивости держат перо, но на бумагу ни строки не ложится… Признался как-то: «Не стихи на уме теперь…» И вдруг — озарение: Болдинская осень! Любовь словно бы подняла его на гребень высокой волны — и все пошло! В апреле 1830 года Пушкин получает согласие. Он даже и не верит себе: «Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством — боже мой — она… почти моя…»

Он привозит свою юную супругу вот в этот дом на Арбате сразу после венчания. Скромный особняк, пять комнат в котором на втором этаже он занял всего лишь за месяц до своего счастливого дня, принадлежал старинному дворянскому семейству Хитрово и в то время не считался роскошным, но для Пушкина, конечно, это был не дом, а дворец…

И вот из довольно обширной прихожей они поднимаются на второй этаж по узковатой деревянной лестнице с высокими скрипучими ступенями. Она впереди, он чуть сзади, ее поддерживая… Рука об руку они начали свой путь, и, наверное, им казалось обоим, что эта лестница ведет их к счастью… Да если бы знать только, куда ведут дороги, которые мы выбираем, и далеко ли они нас уведут…

Дом этот, когда я впервые увидел его, уже зная, что это тот самый дом, где Пушкин прожил свои самые счастливые месяцы в жизни, поразил меня своей обыденностью. И дело вовсе не в том, что показался он мне затрапезным, даже убогим, его недостойным, а в том, что он, как мне виделось, кричал о несправедливом к нему отношении. Старая, ржавая крыша над обшарпанным фасадом грязного желтого цвета, окна с разношерстными занавесками, за которыми угадывались клетухи коммуналок, стираное белье во дворе на веревках — и ничего, что бы навевало память о нем. И в самом деле, трудно поверить, что совсем недавно весь дом был разбит коммуналками. Только и оставалось от времени Пушкина — изящная лепнина под потолком, да и то далеко не везде сохранившаяся. Да и что могло сохраниться в том бешеном беге времени, пронесшемся мимо стен его и изменившем неузнаваемо и самый Арбат, и даже весь город…

Перед тем как возник в этом доме музей, жаркие споры, предположения роились вокруг него в попытках установить единственную и непреложную истину: в этом доме, а ни в каком другом в Москве жил Пушкин полгода со своей молодой женой. Мало ли что он писал: «Живу на Арбате, в доме Хитровой…» — так ведь неподалеку был дом у другой Хитровой. Какой же из них подлинный? Мемориальную доску повесили еще в юбилейные дни 1937 года, но документов, подтверждающих пушкинскую славу именно этого арбатского дома, нет никаких. Да и могли ли сохраниться они? А вот и сохранились.

В 1979 году московский инженер-физик С. К. Романюк в Центральном историческом архиве Москвы отыскал «Маклерскую книгу Пречистенской части», где находит запись за подписью Пушкина: «…Я, ниже подписавшийся, Г-н Десятого класса Александр Сергеевич сын Пушкин, заключил сие условие… что нанял я Пушкин Собственный дом Г-на Хитрово дом, Состоящий… в приходе Троицы что на Арбате каменный двухэтажный…» Вот и определилось однозначно: его это дом. Без всяких сомнений!

Сейчас-то дом ухоженным красавцем стоит — и цвет бирюзовый — подлинный, какой был во время Пушкина, реставраторы обнаружили его под слоями других красок и следы пожара 1812 года даже нашли. Вся история дома очищалась от временной шелухи и открывалась в первозданном виде своем. Даже архитектурные детали главного фасада, хотя и немного совсем их, решетка балкона, карнизы — воссозданы по примеру деталей, в других местах сохранившихся. С балконом, кстати, тоже туманность была: сначала предполагалось, был на этом месте портик или что-то еще, но потом, после подробнейшего изучения конструкции, нашли подтверждение, что именно балкон был здесь.

Во время реставрационных работ нашли двустворчатую филенчатую дверь — единственную во всем доме так хорошо сохранившуюся и, без сомнений, подлинную, того самого времени. По ней и другие двери восстановили. А по обломкам старинных изразцов и остаткам печных фундаментов на первом этаже вычислили и парадные печи во втором, пушкинском, этаже, и изразцы по обломкам восстановили вплоть до мельчайших трещинок. Так и кажется: подошел зимним вечером Александр Сергеевич к этой белой печи с рисунком тонким, приложил к ней ладони, стараясь согреться, и замер в задумчивости…