Роман Тименчик - Что вдруг

и ритмы “Двенадцати” Блока:

Какой высокий пафос должен быть в стихах, чтобы евангельские слова звучали в них просто и сильно. Когда же в отмеренных по линейке экстазах радений раздается “Сие есть тело мое еже за вы ломимое” – становится страшно за автора» (Звено (Париж). 1923. № 21, 25 июня; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 337–338). Рецензия на третью книгу ее стихов «Крылатый гость» тоже далека от славословия:

«Крылатый гость – “Ангел песнопенья” – слетает к Радловой, чтобы возмутить в ней “бескрылое желание” и оставить ее прикованной к земле. Самые легкие слова, самые летучие ритмы становятся тяжелее свинца, когда она к ним прикасается. Напряженно нагромождаются образы, с трудом проталкиваются цветистые метафоры, усилие и изнеможение в каждом звуке. Это – поэзия тяжести: распластанная на земле, неподвижная и грузная, она грезит о полете. Радлова видит сны – и во снах она всегда летает:

Или:

Взмах крыльев, застывших в мраморной неподвижности, романтическая формула о тоске земного по небесному раскрыта в полетах и образах Радловой. С утомительной настойчивостью говорит она о грезах, о крыльях и взлетах в бескрайние просторы. Ей нужно верить, что одним ударом может она разрубить цепи – страшное земное притяжение – поскользнуться и “оказаться в бездонной воле”.

Но что делать с этими непослушными словами, с этими неповоротливыми, уныло повисающими строками! Они не только не взлетают – они и ползать не хотят: лежат в тупой косности – бесформенные, серые. Не камни даже, а мешки с песком. Дочитываешь стихотворение с усталостью – дыхания не хватает: ритм неуловим: усилия отыскать его бесплодны.

И все же это поэзия: в те редкие счастливые мгновения, когда автор не пытается бороться со своею “весомостью” и преодолевает свою земную грузность – он создает торжественные строки, пышные и придворно-церемониальные, но поэтически значительные. В них – напыщенное великолепие елизаветинского двора, высокий штиль и гром музыки. В эти редкие минуты Радлова верна себе, своему “пафосу тяжести”. Ее поэзия должна быть суровой, канонической, не позволять себе ни вольных ритмов, ни свободных размеров. “Недобрую тяжесть” можно оформить законом. У автора есть одно стихотворение, в котором чувствуется торжественность классической риторики. Эти ямбы – построены; другие стихи – нагромождены.

(Звено (Париж). 1923. № 38. 28 октября; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 345–347). А.Л. Слонимский находил у нее «апокалиптическую космичность» и утверждал: «Оригинальность – неоспоримое достоинство Анны Радловой. Она стоит совершенно особняком – вне всяких “цехов”, течений и групп. Для нее трудно подыскать и генеалогию в прошлом. В ее поэзии почти нет “школы”. Оттого-то так легко напасть на нее с точки зрения какой-нибудь школьной “поэтики”» (Книга и революция. 1923. № 11–12. С. 59).

В.А. Чудовский, рыцарь и апологет поэтессы, провозглашал: «Но родню, кровную родню Анны Радловой в русской поэзии можно искать в одном лишь Боратынском, – не ближе <���…> Ни Анна Ахматова, неизлечимо больная зарей вчерашнего “Вечера”; ни зачарованный собственной свирелью Кузмин; ни опьяненные фимиамами Федор Соллогуб и Вячеслав Иванов; ни давно запутавшийся в чащах Андрей Белый; ни даже столь непоправимо умудренный Александр Блок не найдут новых слов на новых порогах <���…>«С Анной Ахматовой ее связывает почти один лишь автоматизм критиков, видящих в Ахматовой родоначальницу всех стихотворящих женщин. Приемы Ахматовой заметны в одном лишь стихотворении (“Как в парнике…”), и то резко отличном от бездогматной Ахматовой апперцептивным афоризмом последней строки, – да разве еще в образе “грачей” на стр. 17)» ( Чудовский В . По поводу одного сборника стихов («Корабли» Анны Радловой) // Начала. 1921. № 1. С. 210). Упомянутое Чудовским стихотворение:

Ср. реакцию Ахматовой в разговоре 24 декабря 1921 г.: «Я, конечно, желаю Анне Радловой всякого успеха, но зачем же уничтожать всех других» ( Чуковский К . Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 189); «Лучший смысл поэзии – многоохватность, расширение, вмещение бесконечности в конечности формы <���…> И не нужно никаких символических “прозрений” в “иные миры”. Поэзия раздвигает тесную и тусклую нагроможденность вещей, погружая все в просторную, прозрачную влагу подлинного бытия, насыщенную отражением несчетных светов, туда, где “времени больше не будет”» ( Чудовский В . «Литературный альманах». Анна Радлова // Жизнь искусства. 1920. 30–31 октября). Мандельштам отнесся насчет «сомнительной торжественности петербургской поэтессы Анны Радловой» в очерке «Литературная Москва» (1922).

«А все-таки я не знаю ничего страннее наших встреч» ( Тименчик Р.Д . Об одном письме Анны Ахматовой // Звезда. 1991. № 9. С. 165).

Ср. сообщение И. Одоевцевой, видимо, со слов Георгия Иванова, и возможно, с обычными для них обоих метонимическими сдвигами: «[Радлову] Ахматова посвятила, или вернее, это о нем – “я не знала, как хрупко горло под синим воротником”. Впрочем, шея у него была скорее бычья, за что Ахматова и влюбилась в него – без взаимности. В нее же в это время был влюблен брат Радлова, Николай Эрнестович» («…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма Ирины Одоевцевой к Владимиру Маркову (1956–1975) / Публикация Олега Коростелева и Жоржа Шерона // In Memoriam. Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 505).