Роман Тименчик - Что вдруг

Можно сказать, что воспоминания Б.М. Прилежаевой-Барской приближают нас к некоторым общим выводам о смысловой структуре пронинского кабаре, которая отличается прежде всего разнообразной и ревностно культивируемой программной пограничностью, а не просто богемными замашками, вызывавшими недоумение у людей буржуазного воспитания 5. В этих воспоминаниях завсегдатаи подвала стремятся – по поводу и без оного – публично заявить о своей маргинальности, в чем бы она ни выражалась: П.О. Богданова-Бельская – о том, что она бисексуальна 6, А.Я. Гальперн – о том, что он еврей и при этом сын сановника. Продолжим: Пронин не делал секрета из своих продолжающихся контактов с большевиками 7, Н.К. Цыбульский побуждал лансировать его наркоманию и алкоголизм 8. Виктор Ховин вспоминал:

…Там не скрывалось то, что вообще принято было скрывать. Там были откровенные алкоголики, нескрывающиеся наркоманы. Любовные интриги завязывались у всех на глазах. Все знали, что одна поэтесса имеет очаровательную записную книжечку, куда тщательно заносит каждого своего любовника, общее число которых давно перевалило за 100. Там неудивительно было услышать от мужчины, что он «вчера был у своего любовника», и вообще вряд ли что-нибудь такое могло удивить или шокировать обитателей этого подвала 9.

Эта пограничность оттеняется присутствием в «Собаке» представителей другого полюса образованного общества (как правило, буквально полярно противоположных подвалу 10), персон из солидных общественных и академических кругов, которым подземелье обеспечивало реализацию их шутливых гипербол и домашних импровизаций. Показательно, что по времени пронинская затея наследует петербургскому слуху:

[А.А.] Корнилов очень интересно рассказывал, что [М.И.] Ростовцев, Нестор Котляревский, [А.В.] Пешехонов (?) и еще кто-то учредили «общество бродячей собаки». Собираются по ночам и ужинают, а вместо приветствия – лают 11.

Но не надо думать, что снятие некоторых социальных запретов означало вседозволенность самовыражения. Нарушители норм поведения петербургской художественной интеллигенции подвергались администрацией остракизму, за что отплачивали моралистической филиппикой, как, например, А.И. Тиняков в письме к Б.А. Садовскому от 11 ноября 1913 года:

В «Собаку» я не хожу, и вовсе не потому, что меня оттуда выставили (в день Вашего отъезда из Питера)… Выставляли меня оттуда не раз и в прошлом сезоне, но не в этом дело. Откровенно скажу Вам, что даже мне эта «Собака» – мерзость. Это какой-то уголок ада, где гнилая и ожидовелая русская интеллигенция совершает службу сатаны. Ходить туда русскому человеку зазорно и совестно. И до шабашей я не охотник… 12

Как целый ряд других петербургских культурных феноменов 1910-х, подвал Общества интимного театра стремится поставить себя под знак «столетнего возвращения», вводя точечные отсылки к золотому веку пушкинской эпохи. Один из примеров тому – перелицовка рылеевских куплетов «Ах, где те острова…» (впоследствии, в реальности 1930-х, продолженная ахматовским подпольным пастишем о Ягоде-злодее и Алешке Толстом 13). Носителями хронологической метафоры были, например, В.П. Зубов и Н.Н. Врангель 14. То же можно сказать об одном из частых посетителей первых сезонов актере Александринки Е.П. Студенцове 15.

Конечно, «Ах, где те острова» изначально предрасполагают к травестии. Но и все бытие подвала зиждилось на нисхождении высокой поэзии и взлете низших жанров. Промерялись высшие и низшие границы поэтического слова. Можно сказать, что художественная мысль 1910-х вообще была озабочена поиском последних границ художественного текста. Поиском меры, веса и числа по части того, что необходимо для провозглашения себя искусством – поэзией, живописью, театром. Поиском критериев и сигналов самодостаточности 16.

Искусство 1910-х рождалось из чувства опоздания, страха и стыда запыхавшегося кунктатора на шапочном разборе культуры:

Театр, к которому опоздали петербургские богемцы и книгочеи, был, как известно, театром трех единств. Упущенная триада нашлась, как и полагается древнему кладу, под землей, в сырых подвалах Северной столицы. Единство пропахшего вином и табаком места, ночного истлевающего времени и развязанного, вероятно, даже развязного, действия. Из этого стечения трех единств в одной точке, на пятачке крохотной эстрады не могли не рождаться стихи,

Там всё начиналось и кончалось стихами. Начиналось (на чествовании Бальмонта в ноябре 1913 года вскоре после его возвращения из парижской ссылки):

Виновник торжества ответствовал в тон:

Затем последовал скандал, безобразие и рукоприкладство, но кончилось все равно стихами:

Салонное версификаторство последней эпиграммы, впрочем, для подвала не характерно, да и возникла она, видимо, вне его стен. Ибо соприродна богемскому кабачку была скорее нежно пестуемая корявость стиха, как бы изломанного актерской отсебятиной, и вызывающая натянутость составной рифмы, вроде тех, что в «свиную Собачью книгу» записывал Петр Потемкин:

Здесь, в подвале сочинилось Федором Сологубом (вообще, кажется, предпочитавшим тяжеловесные экспромты, как Владимир Соловьев особенно ценил неуклюжие шутки):

Стихи в «Собаке» звучали постоянно. Вот описание глубокой ночи первой военной зимы, сделанное заезжим англичанином:

Маленькие подвальные комнаты сверху донизу задрапированы и разрисованы: здесь и просто орнаменты; и Пьеро с Пьереттой и Арлекином; и печальная судьба поэта; и Дон Кихот со своей клячей; и буржуа с граммофоном; и сюжеты из фантастических романов всех времен. В камине ярко горит огонь, кто-то играет на фортепьяно – играет рэгтайм. Поэтесса читает сентиментальные стихи перед возбужденной аудиторией, состоящей из офицеров и актрис. Ужасный юноша с напудренным лицом и в крахмальном отложном воротничке просит своих друзей, чтобы они не заставляли его читать стихи сию минуту; ладно, – говорят они, – тогда через двадцать минут; по прошествии двадцати минут наш поэт замечает, что у друзей пропал к нему интерес, и пробует их сызнова возбудить: еще десять минут, – говорит он, – коли уж вы так хотите; ему начинают нехотя, словно по обязанности, аплодировать; ну, ладно, – говорит он. Поднявшись на эстраду, он просит тишины и начинает пищать совершенно не мужским голосом: «Да, милый, я отдамся тебе этой ночью. Час настал, и я готов. Я сегодня интересен, как никогда». Кончив читать, он выслушивает аплодисменты и смешки, смотрится в зеркало. приглаживает волосы и брови и садится на свое место. Кухня очень скудная, вина не подают, – только чай, лимонад, омлеты и яблоки 21.