Роман Тименчик - Что вдруг

Когда Борису говорили: «Ваша жена, Вера Михайловна…», – он прерывал и отвечал: «Собственно, Вера Михайловна – сестра моей жены – Клавдии Михайловны. Мы с Клавой сейчас большие друзья». У Клавдии Михайловны был ребенок от Бориса, но это обстоятельство мало его интересовало.

В конце концов Вера Михайловна не выдержала жизни с Борисом и вышла замуж за архитектора Евгения Александровича Бернардацци 69. Его брат, тоже известный архитектор, Александр Александрович, очень красивый пожилой человек, был постоянным посетителем «Бродячей собаки» 70.

Возвращаюсь к Борису Пронину. После расхождения с Верой Михайловной он сошелся с Верой Александровной Вишневской или Лесневской – дочерью известного архитектора, богатой женщиной 71. Потом разошелся и с ней и был женат на какой-то «Марусе» (я знала это только с его слов), и была у него дочка «Маринка» 72.

Пронин в великой степени обладал способностью обвораживать людей, соединять их. В советское время он обворожил Луначарского 73и устроил в Москве своего рода «подвал», хотя этот подвал помещался, кажется, на 5-м или 6-м этаже 74.

В московском кабачке частым гостем бывал Луначарский со свой женой Натальей Александровной Сац – сестрой давнего приятеля Пронина и композитора Ильи Сац. Она тогда носила фамилию Розенель.

Пронин по приезде в Ленинград рассказывал о своей московской «Бродячей собаке», где бывали «Наркомтоль и Наркомташка». Так Пронин называл Луначарского и Розенель.

Я не помню, как и где Виктор Феофилович познакомился с Борисом Константиновичем Прониным, но чуть ли не при первом знакомстве они стали называть друг друга на «ты». Пронин притащил с собой в нашу маленькую квартирку на Александровском проспекте (теперь пр. Добролюбова) своего друга Даниила Марковича Кранца (после революции я встречала Кранца в редакции «Красной газеты»), композитора Цибульского – интересного человека, но безнадежного алкоголика, «Шуру» Мгеброва, артиста «Старинного театра». Это были «зачинатели» 75.

– Паанимаешь, – кричал Пронин, прижимая мою или Сонину руку к груди и целуя ее, – ты паанимаешь, как это будет замечательно. Надо выбрать какой-нибудь подвал на задворках, вблизи помойной ямы… 76

– Зачем же обязательно помойной ямы?

– Ты паанимаешь, в этом особенный шик! Ты идешь – темно, скользко, грязно, ты спускаешься вниз у самой страшной грязной помойки… скользишь, но берешься за скобу дверей, и твоим глазам открывается изумительное зрелище: на стенах фрески, изумительные фрески! Все лучшие художники наши будут расписывать эти стены: Судейкин, Сапунов, Анисфельд 77.

– А буфет? Будет буфет?

– Каанешно! У нас будет своя specialite de la maison – сосиски, горячие сосиски 78! Таких сосисок нет во всем Петербурге!

– А кто будет стоять за прилавком? Кто-нибудь из своих?

– Данчик, – обращается он к Кранцу, – ты наденешь поварской колпак! Это будет изумительно!

Кто-то выражает сомнение, согласится ли Даниил Маркович нарядиться поваром.

Пронин не на шутку взволнован, но «Данчик» соглашается.

– Не огорчайся, Борис! Я согласен. Я буду буфетчиком!

Пронин в порыве чувств бросается на шею к Кранцу.

– У нас будет лежать при входе книга, где посетители будут расписываться. Книга автографов… Ты паанимаешь, что это значит. Все знаменитые люди, все богемцы будут расписываться в этой книге. Тяжелая, огромная книга в свином переплете. Так и будет она называться – «свиная книга».

Ведь это же для потомства! книга автографов! – все писатели, художники, артисты, все знаменитые богемцы оставят свои расписки. Они напишут стихи, посвященные «Собаке», песни, речи. Это же будет изумительно 79.

Пронин захлебывается своими творческими идеями.

– А где будем покупать вино для кабачка?

– Вино?

Виктор Феофилович настаивает на Франческо Тани 80– погребке на Екатерининском канале вблизи Невского.

– Не надо нам этих поставщиков-фармацевтов, всяких там Шиттов и т. д.

Виктор пропагандирует своего Тани. «Нигде в городе мы не найдем такого «кьянти». А какие там подают макароны «по-итальянски»!»

Чтобы доказать правильность своих слов, Виктор тащит всех нас в погребок Тани. Нам действительно подают макароны в красном соусе, наперченные до невозможности, они мне совсем не нравятся, но я не смею выразить свое мнение. Боюсь прослыть профаном и боюсь, что Виктор будет кричать: «Действительно! много ты понимаешь в макаронах! действительно!»

Виктор очень любил это слово, вкладывал в него много экспрессии – тут была и убийственная ирония, и подчас восхищение и восторг.

Кто-то все же решился чуточку возразить Виктору.

– Кьянти – дело хорошее, но и ликеры – недурная вещь! Что вы скажете, например, о бенедиктинчике и джинджере и кюрассо? А о шампанском?

Виктор неожиданно смиряется. Он согласен и на шампанское, и на мускат, и на хороший ликер.

Скоро помещение для кабачка было найдено именно такое, о котором мечтал Пронин.

На Михайловской площади, в доме, примыкающем к зданию Михайловского театра, в бывшей прачечной, рядом с помойной ямой, открылась «Бродячая собака».

Рядом со входной дверью на стойке лежала «свиная книга». Направо от входа стоял камин из красных кирпичей, обведенных золотыми полосками.

Камин этот сконструировал Иван Александрович Фомин, очень популярный в то время архитектор. На стенах красовались фрески – работа художников «мироискусственников». Крохотная эстрада и рояль на ней. Простые деревянные столы, простые скамьи и такие же табуретки.

Я хорошо помню эти первые собрания, когда «Бродячая собака» еще мало была известна широкой публике, когда по городу ходили нелепые слухи, будто все гости «подвала» одеваются в звериные шкуры и в масках бегают на четвереньках, и будто все обязательно лают и «лакают вино прямо из бочек».

Некоторое подобие такого сборища мне довелось видеть. Может быть, оно и послужило поводом для распространения таких «собачьих» слухов.

Героем этого вечера был прославленный впоследствии писатель Алексей Николаевич Толстой: тогда он был «начинающий», известный своими «заволжскими рассказами» 81. Толстой приехал со своей первой женой – «графиней Софьей Исаковной Толстой» 82. Так она подписывалась под картинами, которые выставляла на выставке «Мир искусств». Она слыла очень красивой женщиной, но я совершенно не помню ее лица, а помню только крайне безвкусный и вычурный ее наряд. Очень сильное декольте, и громадное страусовое перо, неизвестно по какой причине и в подражание кому, спускалось с прически и покрывало оголенную спину.

Алексей Николаевич, бывший, вероятно, навеселе, дурачился, как ребенок, и, откровенно сказать, неумный ребенок. Он надел наизнанку свою меховую шубу, бегал на четвереньках, распевал собачий гимн (сочинение Виктора Феофиловича), в котором каждый куплет заканчивался подражанием собачьему лаю: пользуясь своим званием «собаки», он хватал дам за ноги.