Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

А как только приемники, подобные айфону, будут в каждой второй иномарке, – я с удовольствием предложение приму, и буду вести утреннее шоу по интернет-радио прямо из квартиры, сидя на табуретке на кухне, и еще посмотрю, у кого будет выше рейтинг, у меня или у «Вестей».

Хочу заверить вас, что все описанное не фантастика и даже не прогноз: это реальность, выглядящая фантастической только для тех, у кого нет интернета, который представляет собой не столько технологию, сколько философию индивидуального свободного выбора.

Вот это торжество идеи частного, честного и свободного выбора и оценили, как мне кажется, на Би-Би-Си, закрывая эфирное вещание. Время директивного и селективного распределения информации – официозной или неофициозной – прошло. Я знаю, что у Би-Би-Си сейчас сокращение бюджета, сокращение штата, и вообще предстоит переезд из исторического Буш-хауса в новое здание, – но это все же повод, а не причина. Если твоя миссия – честное, беспристрастное, объективное распространение информации, то реализовать ее сегодня можно куда дешевле, проще, технологичнее.

К этому, кстати, приходят и на других зарубежных информационных распределителях – «Немецкой волне», «Свободе», «Голосе Америки» (там эфирное вещание прекратили в 2008-м). Формат распределителей и приемников устарел. Дневная аудитория маленькой московской радиостанции «Финам ФМ» составляет всего 100 тысяч человек. Однако когда там прошли дебаты Навального с единороссом Федоровым, в которых Федоров был показательно бит, запись через интернет прослушало еще около 700 тысяч человек.

А потому я с садомазохистским удовольствием слежу за тем, как из российского бюджета – то есть из моего кармана – выделяют очередные безумные миллионы на очередной информационный распределитель с целью, как водится, создания положительного облика страны за рубежом.

Два мира – два эфира.

Есть сомнения, кто победит?

2011

Меня спросили, можно ли отнести Алексея Навального к поколению «молодых политиков». Я расхохотался сразу по двум причинам (вторая – что Навальный сейчас всюду: утюг включишь, а там Навальный). А потом бросился к книжной полке.

Меня давно занимал вопрос о поколениях.

И, верно, не меня одного.

Журнал GQ лет шесть назад – а это журнал, как парус, чуткий к ветру моды – делал целый номер про поколения. Мне пришлось отдуваться за свое. Простите, товарищи дорогие: не нашел ничего лучше как написать, что ни с каким поколением связать себя не могу (и это правда было лучшим, что я мог написать). А потом промямлил, что-де мой 1964-й год рождения был последним вагоном брежневского поезда, в тамбуре которого мы могли безопасно корчить рожи режиму, любуясь полоской зари, называемой словом «Запад». Мы лихо, на полном ходу, в старших классах проскочили между двумя партсъездами («исторические решения» одного уже канули в Лету, а другой «исторический» еще не случился), и нам почти не пришлось зубрить муть про «коллективную мудрость ЦК КПСС и лично Леонида Ильича». Фраза же «исторически не сложилось» среди однокурсников долго ходила в качестве отмазки, чтобы не вдаваться в детали, отчего не пришел на первую «пару». Нас даже в армию не забрали с учебы, как загребли следующие курсы, где были Димка Быков и Саша Терехов (последнему армия позволила написать книгу «Это невыносимо светлое будущее» – сильнейший путеводитель по аду, где из несформированных людей делают окончательных мразей, называя это «превращением в настоящих мужчин»).

Ну и что? Что объясняют год рождения и вешки времени на нашем пути? Моими однокурсниками были и Дима Рагозин, и Сережа Пархоменко, так у них лишь воспоминания общие, даром что оба учились на международном отделении. А в системе идей и в методе рационализации действительности, то есть ее приручения (ну, это как Менделеев своей таблицей приручал химический хаос) – в моем возрастном срезе общности никакой.

Хотя до этого поколения, сменяющие друг друга, то «физиков и лириков», то «дворников и сторожей», не говоря уж про «шестидесятников», делали это с убедительнейшей очевидностью. Которую подтверждало даже внутреннее деление на диссидентуру и слуг режима: конечно, это были враги, но враги в одной системе координат.

И редкой точности поэт Давид Самойлов, называвший круг поэтов, навсегда сформированных войной (Левитанский, Слуцкий, Окуджава) «поздней пушкинской плеядой», не просто так возвращался к своим знаменитым «сороковым, роковым». И под конец жизни называл менявшие друг друга времена «пятидесятыми полосатыми», «шестидесятыми дрожжевыми», «таинственными семидесятыми», «восьмидесятыми межевыми». И – мое ухо слышит – точности в последних определениях не находя. Потому что правило смены поколений при Горбачеве дало трещину. И это мне кажется важным подчеркнуть.

Второе, что важно – это что границы поколений у нас пролегали не по годам рождения, а по другим межам: я, например, долго (и ошибочно) считал, что по профессиональным – типа, «поколение молодых физиков». Мы ведь легко называем отметившуюся книжечкой женщину под 30 «молодой поэтессой», хотя этому юному дарованию поздно участвовать даже в программе льготного кредитования молодежи. Или, вон, режиссер Звягинцев был зачислен в «молодые» после фильма «Возвращение», когда ему стукнуло 39! Мы с ним ровесники, – но меня «молодым журналистом» отчего-то четверть века как не зовут.

А третья важная вещь – это то, что в европейских странах такой поколенческой сепарации, как у нас, я не наблюдал. Даже 1968-й во Франции был, как меня уверяли, годом перелома идей, а не молодежного бунта: просто студенты выходили на улицы, а их родители переживали смену эпох, оставаясь дома с газетой. Европейская тусовка вообще в возрастном плане куда более разнообразна, чем наша: в кафе, в ресторане, в клубе, в горах après ski, – все вперемежку: и стар, и млад. Однажды в Куршевеле в разгар «русского сезона» в торговой галерее я встретил роскошного седовласого господина: он неспешно проплывал мимо витрин, куря сигару, с белым бульдогом на поводке. Ночью я увидел его за диджейским пультом в клубе: он был, оказывается, резидентом парижского Buddha Bar – вертел диски, чем в России занималась исключительно молодежь.

Словом, повторяю, российские стратификация и смена поколений (нередко мучительная – взять «шестидесятников», одним махом из романтических мечтателей перескочивших в «демократы с кашей в бороде»), есть некий феномен, одного плана с «молодыми дарованиями», которым может быть сколько угодно лет. (Да-да, совсем забыл: «поздняя пушкинская плеяда» Самойлова-Левитанского-Слуцкого была «молодой» по отношению к Евтушенко-Вознесенскому-Рождественскому, которые после стадионного успеха мигом стали взрослыми поэтами). И я – как, возможно, и вы – все пытался феномен разъяснить, и ходил кругами, да как-то мимо.