Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Бля!..

Еще точнее: бля, бля, бля!..

Ненавижу тех, кто обожает миддл-класс. То есть себя, ибо сам его пестовал и ублажал, и вот ныне класс завоевал страну, и мне скучно, как Фаусту, зовущему Мефистофеля.

Бля! – я не ругаюсь, я вою.

Бля! – все помеченное знаком усредненности, нормы, есть лютая тоска, и отнюдь не Пуччини (да и норма – не Беллини). Differences make differences. Основное правило в театре жизни – «Больше!», как справедливо заметил гуру постиндустриальной эры Джон Перри Барлоу. «Больше, бля!» – если уж быть точным.

Энтропия, стремление к среднему – удел покойников. Жизнь буйна и левиафански избыточна, ей необходимы разные заряды полюсов, второй и третий смысл, за которыми – бездна. Отсутствие дна так пугает домашних резонеров, благоразумных слабаков. Тех, кто боится признать, что противоположность истины тоже истинна, что «Бога нет» столь же серьезно и важно, как и «Бог есть». Всех этих нелюбопытных недоучек, никогда не открывавших Канта, а если и открывавших, то не воспринимавших «Критику чистого разума» в банальном, прикладном к своей жизни смысле…

Так вот, все это – и миддл-класс, и Канта, и Барлоу, и блядей – я поминаю лишь потому, что вы этот текст прочитаете после марта 2004 года, когда президентом России перевыберут Путина.

Причитания по поводу угроз демократии мне (надеюсь, и вам) не интересны. В отличие от хода истории.

Путина непременно перевыберут, потому что те, кого вконец измотала неустойчивость, нестабильность, двусмысленность, нашли фигуру объединения. Слабаки прикрылись царьградским щитом. Они же там талдычат про имперский путь. Еще б: империя вечна, она империя даже после крушения, но про крушение можно и забыть.

Я непонятно говорю, да?

Тогда еще раз: в России завершается эпоха, начавшаяся при ветшающем Брежневе. Заканчивается параллельное существование отчаянных циников и трусливых любителей правил, седоков на трех стульях – и сторонников однозначности табуретки. Вторые победили. Эпоха, когда единственным способом выжить было умение одновременно утверждать и обгаживать – завершена.

Завершается время, адекватной формой которого в личной жизни была ирония, в публичной – стеб, в искусстве – постмодернизм. Досыпался песок, из которого дозволялось лепить любого горбатого.

Проигравшие интересны разве что историку: кого привлекут постаревшие фрики? Победители не интересны и подавно: они – пресловутый «устойчивый балласт», он же средний класс, надежный и тупой, как мешки с песком в трюме.

Однако новое время – еще как интересно. Хотя бы тем, что в нем рано или поздно будет обязан появиться нравственный mainstream. Отклонение от потока будет восприниматься именно как отклонение: не преступление, но и не норма. Принципы будут существовать не только для обозначения позиции, но и для их отстаивания (право на истину – о, это всерьез, в отличие от права на мнение!). Право быть вне нормы придется отстаивать, порою ценой жизни, без чего бытие вне нормы теряет всякую цену и, следовательно, смысл. Игры в слова будут подразумевать ответственность по типу игры в русскую рулетку. Секс и чувства перестанут быть разъединенными – по крайней мере, на уровне массового сознания. Релятивизм заменится проповедью. Основательность будет в почете. Белая рубашка и галстук в четырнадцать лет, незамутненность любви. Очищающие душу страдания (без иронии), труд во имя общественного блага, любовь к Отчизне, осознание миссии. Уважение к предмету и скепсис к бренду. Как на Monarchy Ball в Лондоне: мужчина либо в смокинге, либо в военной форме (на шотландском офицере допустим килт, но не юбка).

Начинается эпоха новой (термин Льва Лурье) серьезности, строгих юношей и положительных девушек.

Однако эти новые юноши и девушки будут все же симпатичнее постаревших стебков, ибо новая консервативность, со всей ее заботой о бедных, сексуальной контрреволюцией и нравственной реставрацией будет свидетельствовать о витальности общества куда вернее, чем коктейль из перепихона и потребления. Жизнь – всегда изменение устройства жизни.

Новая серьезность, новая строгость, новая моральность – единственно возможный принцип, чтобы не переживать, затаившись, новое имперское время, а жить в нем. В том числе и чтобы всерьез жить несерьезно. Однозначности времени нельзя противопоставлять стеб. Но можно – собственную однозначность.

Это время, в которое хорошо заниматься образованием, философией, историей, квантовой физикой, модернизацией земледелия, читать книги и их писать. И верить в наличие высоких идеалов. Вскрывать пороки и бороться с ними. И не скалиться при слове «мораль».

Повторяю: это время не достанется ни победителям, ни побежденным. Новые времена существуют для тех, кто не имеет за спиной ни опыта, ни ошибок тех, кто готовил их приход. Какое новое время может наступить для никогда не позволявших себе ничего, кроме мечты о «порядке»? Не ведающих, что в том и порядок, чтобы позволять поступки, отвечая за их последствия, – да за такое неведение надо откручивать башку, как избыточную финтифлюшку. Какое новое время может наступить для тех, кто позволял себе все и губил соблазнившихся? Им надо откручивать яйца, как финтифлюшку опасную.

Однако и те и другие могут утешаться тем, что среди добродетелей Нового Времени будет, безусловно, и почтение к старости.

2004

В стране, где экономика растет на восемь процентов в год, доходы – на двенадцать процентов, а спекулянты на недвижимости делают верные сорок, все больше людей убийственно быстро реализуют материальные желания. Про леденящую тоску, приходящую вослед, в России написаны уже, как минимум, один роман и одна статья. Вы ее сейчас и читаете.

Мой давний приятель, крупнейший гебраист, знаток еврейских инкунабул Сема Якерсон спросил тут меня, как правильно пить абсент. Чем поставил в тупик, ибо я, опалив локальным абсентным пожаром сахар на вилке, предпочитаю в отдельном стакане мирить полученную жженку с водой, а освобожденную емкость кувыркать кверху дном, просовывая снизу соломинку. Ну, и занюхивать затем. Однако есть тьма прочих способов, я же не абсентолог и не могу, например, с ходу сказать, приготовляется полынный напиток посредством дистилляции или мацерации, является ли крепость в 74 градуса предельной, и точно ли (и на что конкретно) вдохновляла La Fee Verte, Зеленая Фея абсента, Верлена и Рембо.

Однако и сказанного хватило, чтобы Якерсон посмотрел на меня так, что я замолчал и уткнулся глазами в написанную им «Еврейскую средневековую книгу. Кодикологические, палеографические и книговедческие аспекты» и возрадовался почерпнутому из нее факту, что жизнедеятельность книгоиздателей братьев Нахмиасов с 1493 по 1505 год до сих пор не ясна – и, следовательно, исследователям есть на что класть свои жизни.