Борис Ваулин - Семьдесят третья параллель

Рисунок В. Старцева

«Все не тек хорошо, как хотелось бы, однако не так плохо, как кажется», — подумал Хмелевский, подходя к скважине. После теплого сна колючие порывы ветра с хлопьями мокрого снега были особенно неприятны.

Дверь укрытия заскрипела, словно жалуясь на неприютную жизнь, и пропустила Сергея внутрь. Первый, кого он увидел, был Пуркин — на круглом краснощеком лице выделялся сливообразный нос, а голубые глаза с белыми ресницами улыбались. Валенки, подшитые автомобильной покрышкой, косолапо потаптывали на одном месте.

— Салют, Савелий Петрович! — Сергей кивнул бурильщику. — Настроение, гляжу, хорошее? Сам поработал, а мне подпуржить решил?

— А чего мне, дружок, печаловаться? Инструмент спустили, тебе остатки добирать, да и с богом, будем газок щупать, — глаза Пуркина снова заморщились улыбкой.

— Как бы он нас не пощупал, — улыбнулся Сергей. — Иди отдыхай. Намотался, верно, порядком…

Хмелевский любил старика. Неторопливая крестьянская обстоятельность внушала уверенность, когда оказывался с ним рядом. Савелий Павлович был незлопамятен, не вспыхивал попусту и если и сердился, то быстро отходил.

А вот вчера старик расстроился от выговора мастера Кобзева. Тот собрал бурильщиков в балке и в обычной своей манере громко и насмешливо спросил:

— Знают ли уважаемые бурильщики, сколько дней испытывается объект?

Бурильщики знали и сказали об этом мастеру, Тогда он взорвался и заорал:

— Что же вы копаетесь вторую неделю?!

Словом, неприятность вышла. Но как бы там ни было, а работа идет. И не будем печаловаться, как сказал старик Пургин. Тем более что первый помбур Смыслов уже руками машет. Давай, мол, работать, хватит мечтать.

Хмелевский встал к пульту управления. Правая рука — на кнопках щита, левая — на ручке тормоза. Посмотрел на Смыслова. Готов? Готов! Поехали. Началась работа. Щелкнула стальная плеть, нехотя отрываясь от подсвечника. Смыслов подталкивает ее к ключу, лязгают стальные челюсти. Взжик-взжик-взжик… Закрутилась многометровая стальная соломина. Сливаются намертво две резьбы. Колонна труб должна быть герметичной. Сергей отпускает ручку тормоза. Труба со свистом проваливается в темную дыру ствола.

— Быстро, Толя, следующую. Не зевай.

Бежит секундная стрелка. Увеличиваются обороты. Проворнее движение. Быстрее, еще быстрее. Ватник летит на гвоздь. Ремень комбинезона затягивается туже. Давай, Толя!

Последняя плеть исчезает в черном проеме, и стальная махина зависает в полуторакилометровой пустоте.

— Андрей, давай! — дизелист Андрей Телыч-ко понимающе кивает головой, и через несколько секунд недовольно-ворчливо задвигались насосы. Побежал по желобам теплый поток раствора, полился невидимым водопадом в продырявленную землю.

Вот уже и полсмены прошло. Хрустит снег под сапогами. Скоропостижная февральская метель закончилась так же внезапно, как и началась.

С грохотом отваливается крышка огромного контейнера. В ящике черные куски гематита. Сейчас этого порошка нужно особенно много. Попадется пласт, и «задавить» его, зажать в земле можно только тяжелым раствором. Лом со всего плеча врубается в промерзшую глыбу, но только мелкие кусочки отскакивают в стороны. От неточного удара лом вырывается из рук и едва не падает на ногу.

— Шабаш, к чертям такую работу, — не выдерживает Колчанов. — Каторга, что ли, здесь?

— Вот уж не знаю, — мрачно откликается Смыслов. — На каторге бывать не приходилось…

— Все шутишь? — губы Николая дрожат от злости. — Мы вкалываем, а вахта Губского пенки снимает. Мы что, хуже их?!

— Не заводись, никто пенки не снимает, пойдем погреемся…

В дизельной тепло. От фуфаек валит сырой пар. Руки покрываются мурашками, тело бьет холодный озноб. Несколько глотков горячего чая возвращают способность к действию. Но как не хочется уходить от живительного тепла! Еще немного, еще чуть-чуть. Ноги будто пристывают к полу.

— Идея есть, — Смыслов хлопает рукавицами, оттирает засохшую грязь, — что мы с тобой, как рабы в Риме. Пусть пар поработает…

Глаза у Колчанова оживают — он понял мысль. Пусть работает пар — мы не рабы…

Резиновый шланг, словно удав, выскользнул из двери, спустился по ступенькам, перебрался через мешалку, приткнулся к боку злополучного ящика с гематитом. Зашипел пар, посерел оттаявший снег, и сизо-белые клубы скрыли черный куб. Нагревающийся металл от разности температур трещит и пощелкивает.

— Вот, — говорит Смыслов довольно, — пусть ребята Губского возятся теперь.

— Чего теперь возиться, — все еще дуется Колчанов, — бери лопату, выкидывай тепленький, а нам как пришлось…

— Чудак! Голова человеку дана не только, чтобы шапку носить.

Твердой рукавицей постучал Смыслов по пластмассовой каске. «Чак-чак-чак», — раздалось в ответ.

— Слушай, можно и без утяжелителя испытать бы, — тянет Николай. Смыслов молчит, и напарник воодушевляется еще больше: — Нет, честно, Толян. Рискнуть, и все. Слышал же, как мастер ругался — что, мол, мы долго копаемся.

— Я не забыл, — говорит Анатолий. Дыхание от мороза прерывается, и слова вылетают громкие и резкие. — Не забыл фонтан на Мамаевой горе.

…За пятнадцать километров был слышен рев фонтана на Мамаевой горе. Глинистый раствор не выдержал напора газа и мощным кулаком вынес из недр воду, искореженный инструмент. И пошло гулять. В один миг все покрылось ледяными коростами. Вышка превратилась в громадный ледяной гриб, из центра которого непрерывно хлестал газ с водой. Круглые сутки долбили ломами лед, пытаясь пробиться к устью скважины. От звериного рева не спасали шлемы и респираторы. Работали по две-три минуты, потом менялись — больше никто не выдерживал. Двадцать девять дней продолжалась борьба…

У Алладина из сказки было большое преимущество перед нами. Потрет он свою волшебную лампу — и любые сокровища у ног лежат. Сюда бы его со своей керосинкой. Мы бы поскоблили немного и сразу узнали — есть газ в этом месте или зря время теряем. Впрочем, у нас тоже имеется лампа. Опустишь заряд в скважину, рванешь — сразу откликается земля. Раскрывает кладовые, показывает сокровища.

Самое сладкое для испытателя мгновение — слышать рев газа, рвущегося из выводной трубы. В этот момент все на свете забываешь, только счастье грудь переполняет. Это как заключительные аккорды симфонии. Конечно, будь у нас лампа, можно было бы слушать такую музыку в зависимости от настроения. Захотел — включил, наскучило — выключил.