Николай Зенькович - ЦК закрыт, все ушли... [Очень личная книга]

В сентябре пятидесятого года в Ленинграде состоялся судебный процесс выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР. В печати о нем ничего не сообщалось, но представители нового партийного актива присутствовали. Процесс проходил, как и в тридцатые годы. С. П. Князев, бывший директор института истории партии Ленинградского обкома, был в числе приглашенных. Он оставил сведения, что Кузнецов заявил:

— Я был большевиком и останусь им, какой бы приговор мне ни вынесли, история нас оправдает.

Приговор — высшая мера — для обвиняемых был неожиданным: в то время смертная казнь в стране была отменена. Ее вновь ввели, когда участники «ленинградского дела» находились под следствием. Сидя в камере, они не знали этого.

Выходит, кому-то все это было выгодно? Кому-то Кузнецов мешал? Не забылись слова Сталина о преемниках на озере Рида? На посту генсека ему виделся Кузнецов, в роли председателя Совмина— Вознесенский. Вскоре после этих слов Кузнецова избрали секретарем ЦК и утвердили начальником управления кадров ЦК. До него этот ключевой пост занимал Маленков. Быстрый рост Кузнецова встревожил последнего. Не было повода радоваться возвышению ленинградского лидера и Берии с Абакумовым, ибо кадры госбезопасности и внутренних органов переходили под контроль Кузнецова, и он начал всерьез интересоваться обстановкой в этих таинственных ведомствах. Остальное, видно, было делом техники.

К сожалению, следов Яши в Ленинграде я так и не нашел. Никому не известен этот человек. А был ли он вообще, Яша с полиграфкомбината? Был, был, иначе почему мне не давал покоя завязанный им первый узелок в самом начале топенькой нити-паутинки мальчишеской беззаботной жизни. Вот какое окончание получил крамольный разговор, начатый во время перекура между взрослыми дядями много лет назад.

Вот только не знаю точно: окончание или продолжение?

Теперь, думаю, понятно, отчего у автора этой книги ноет и саднит сердце. Мои свидетельства — горькие и правдивые свидетельства очевидца. Кому-то они не понравятся, кому-то покажутся чересчур предвзятыми, кому-то чересчур эмоциональными.

В том их и ценность, что они написаны по горячим следам событий, когда историки не пришли еще к выводу, ЧТО ЭТО БЫЛО.

Я имею в виду августовские дни 1991 года. Вернемся снова к ним.

Сколько раз, приехав в очередной раз домой после блужданий по городу, обессиленно садился в кресло и обреченно думал: что делать? Куда подаваться? В такой тупиковой ситуации никогда прежде бывать не приходилось. В моих услугах больше не нуждаются. Моя же секретарша вручила мне уведомление об этом.

Случившееся, конечно же, потрясло. Хотя, если откровенно, большой неожиданностью это не было. Я уже говорил, что присутствовал на заседаниях Политбюро и Секретариата более года. Уровень обсуждения вопросов знаю не по рассказам. Уверен: рано или поздно это все равно бы случилось. Другое дело, каким путем. Наверняка — постепенно, плавно. ГКЧП ускорил развязку. Если бы не путч, сколько бы продержался ЦК? Поговаривали, что после XXIX съезда центральный аппарат сократили бы процентов на семьдесят. Здания, построенные не на партийные средства, отдали бы городу или российскому правительству. Так и сосуществовали бы мирно, по-соседски. Не ломали бы судьбы, не было бы этих ужасных самоубийств.

История не приемлет сослагательного наклонения: если бы да кабы. Реальность такова, что шок у моих коллег был сильнейший. Они были просто раздавлены. Нужно большое мужество, чтобы пережить все это. Что касается меня, то я всегда, при любых обстоятельствах чувствую себя журналистом. А это значит — пишу историю современности. Творят-то ее другие.

Вот только вопрос: нравственно ли обнародовать материал, порой весьма уникальный, которым я располагаю? Не будет ли это похоже на поведение журналистки из еженедельника «Союз» в кабинете и в комнате отдыха Кручины? Хотя все зависит от того, как преподнести этот материал. К тому же архивы ЦК переданы в государственные хранилища. К ним открыт широкий доступ, они стали объектом исследования большого круга политологов, историков, публицистов, писателей. Сведения, ранее считавшиеся секретными и совершенно секретными, выплескиваются на массового читателя.

Поэтому на законных юридических и моральных основаниях можно считать себя свободным от обязательств по отношению к прежнему работодателю. Его попросту больше не существует. Нет и правопреемника.

Но, пожалуй, самое главное — мои личные наблюдения и впечатления. Частью их я уже поделился. Но они не исчерпаны. Мне ведь разрешалось делать записи в блокнотах, поскольку на меня была возложена обязанность готовить официальные сообщения для печати о различных мероприятиях, проводимых ЦК. В основном это были сообщения о заседаниях Политбюро и Секретариата.

На моих глазах проходили обсуждения самых разных вопросов, возникали споры, полемика, иногда даже ссоры. Я добросовестно записывал весь ход обсуждения — дебаты секретарей и приглашенных, их реплики и ремарки. То есть располагаю таким уникальным материалом, которого ни один дотошный исследователь не найдет в самых секретных цековских архивах. Там, как уже выяснено, лежат готовые документы — постановления, докладные записки, справки, рекомендации. Все, что сопутствовало принятию этих документов, осталось за кадром, не попало в официальные отчеты. А вот это, как мне кажется, и представляет колоссальный интерес.

Итак, выбираем самый испытанный и любимый нашим народом прием — ретро.

Мой рассказ будет не полон и даже может быть признан тенденциозным, если не затронуть августовские дни 1991 года. Если быть честным до конца, то для меня по-прежнему не ясно, причастен ли ЦК КПСС, и особенно его Секретариат, к попытке государственного переворота. Попробую изложить откровенно, без всякой утайки, то, что мне известно по этому поводу.

Семнадцатого августа, в субботу утром, я приехал с «Успенки» в свой кабинет и провел там весь день, примерно до девяти вечера. Двадцатого августа истекал срок сдачи моей рукописи в «Политиздат», и я срочно дописывал последнюю главу. Как студент, которому перед экзаменом всегда ночи не хватает.

Из служебного кабинета практически не выходил, за исключением короткого перерыва на обед. По субботам в нашем шестом подъезде работал буфет, где можно было перекусить сосисками, попить чаю или кофе. Людей было немного, но к этому я уже привык и не удивлялся. С началом лета очень заметно упал интерес у людей к работе. Если в девяностом году и в начале девяносто первого по субботам в нашем буфете скапливалось очень много народу и нередко приходилось стоять в очереди довольно долго даже по цековским меркам, то в июне активность резко упала, в выходные мало кто появлялся на службе. Разве что по каким-то своим делам.