Гаральд Граф - Императорский Балтийский флот между двумя войнами. 1906–1914 гг.

Приехав в Кронштадт, я первым делом попросил моего унылого возницу (в этом городе отчего‑то и все извозчики имели какой‑то унылый и мрачный вид) отвезти в лучшую гостиницу. Он привез меня в «Петербургскую», с рестораном. Хотя она называлась гостиницей, но была просто «трактиром с номерами», правда, чистыми и вполне приличными – полиция строго за этим следила. Находилась она на Николаевском проспекте, напротив Гостиного двора.

Пришлось сразу же засесть за учебники. Самочувствие было далеко не приятным. Ведь завтра в 9 ч утра начинались экзамены. На мою удачу, рядом в номере остановился лейтенант Пилсудский [143], который тоже собирался держать экзамены в Минный класс, и мы решили вместе пройти все вопросы программы, это было и скорее, и не так скучно. Затем поужинали и легли спать.

Спалось неважно, не то чтобы мешали насекомые или шум; нет, насекомых не было, а в городе стояла мертвая тишина, но, видимо, волновала перспектива экзаменов. Но под утро крепко заснул. Должно быть, снились косинусы и синусы, закон Фарадея и тому подобные премудрости, так как проснулся не слишком бодрым. В 8 ч утра встал, выпил чаю и стал надевать вицмундир с орденами (хоть я был и мичман, но все же уже имел за участие в Цусимском бою Анну 3‑й ст. с мечами и медаль за войну, которыми очень гордился). Приятно было, что я не один, и мы с Пилсудским пошли в класс.

В аудитории Минного класса собралось около сорока офицеров, желавших держать вступительные экзамены. Среди них были приехавшие с Балтийского и Черноморского флотов, с Сибирской и Каспийской флотилий. Я встретился с несколькими товарищами, которых не видел со дня производства в офицеры.

Ровно в 9 ч вошел заведующий обучением офицерского класса капитан 2‑го ранга В.Я. Ивановский [144]и с ним экзаменаторы. Они начали вызывать к доске по четыре человека, по алфавиту, и скоро очередь дошла до меня. Рядом со мною оказался чрезвычайно высокий и тощий мичман из остзейских баронов, который благодаря своему огромному росту всегда ходил, согнувшись, так что его в шутку называли «перочинным ножом». Он одно время командовал маленьким номерным миноносцем, внутренние помещения которого оказались для него слишком низкими, и ему приходилось постоянно ходить, согнувшись, возможно, что он оттого и привык так держаться.

Мне попались вопросы, которые я знал, и, написав на доске что было надо, стал спокойно ожидать, когда меня начнут спрашивать. Мой сосед тоже стоял спокойно, но на доске ничего не написал. Когда же к нему обратился капитан 2‑го ранга Ивановский и спросил: «Вы кажется, в чем‑то затрудняетесь», – то он ответил с сильным немецким акцентом: «Господин капитан 2‑го ранга, я не понимаю, что написано в программе». – «То есть вы не знаете своего вопроса?» – переспросил его Ивановский. «Нет, я не понимаю некоторых слов». Ему постарались разъяснить те слова, которые он не понимал, но это не помогло, и оказалось, что он не только знает плохо русский язык, но не знает и предмета. Он попал в офицеры из юнкеров флота во время Японской войны. Видимо, его пропустили, оттого что была большая нужда в офицерах. Служакой он был примерным, но его формализм и педантичность делали его совершенно непереносимым, и все командиры старались от него избавиться, поэтому его держали на маленьком миноносце, на котором он был один [145].

Мой экзамен сошел хорошо [146]. Оказалось, что страхи перед экзаменом были совсем напрасными, да и экзаменаторы были нестрогими и не только не старались срезать, а наоборот, пытались помогать. Но все же человек восемь провалилось.

Вечером того же дня я знал, что буду принят в слушатели класса, и, получив указание, когда начнутся занятия, уехал в Петербург [147].

За два дня до начала занятий я вернулся в Кронштадт со своим приятелем, мичманом Коссаковским, который поступил в Артиллерийский класс, и мы начали искать комнату. Этот вопрос разрешался в Кронштадте весьма просто, так как местные жители любили подрабатывать тем, что сдавали на зиму комнаты офицерам – слушателям разных классов. Поэтому выбор комнат был большой.

Если не считать офицеров и их семей, то кронштадтское население было глубоко мещанским, и даже выработался особый класс кронштадтских старожилов, которые очень редко куда‑либо выезжали и жили исключительно местными интересами. Это были семьи мелких портовых служащих, торговцев и отставных чиновников, кондукторов и сверхсрочнослужащих. Многие из них родились в Кронштадте, прожили в нем всю жизнь и там же собирались умирать.

У одной вдовы какого‑то чиновника мы и нашли две комнаты – чистых и сравнительно прилично обставленных. Эти комнаты уже годами сдавались слушателям, и хозяйка бережно хранила их фотографии, которые служили ей рекомендацией, так как на них были надписи, хвалившие комнаты. Недолго думая, мы эти комнаты и наняли. К тому же, когда подъехали лейтенанты Домбровский и Витгефт, то и для них нашлись комнаты в этом же домике. Правда, Домбровскому досталась комната лишь в первом этаже, у одной богомолки. Она была увешана образками и, как и вся квартира, пропахла ладаном и лампадным маслом. Хозяйка успокаивала, что к этому запаху быстро привыкаешь и тогда его не замечаешь. Одним словом, наш приятель попал чуть ли не в монастырскую келью, но ничего, зато были все вместе. Правда, позднее выяснилось и еще одно «достоинство» этой комнаты, но уже гораздо менее приятное. Оказалось, что богомолка не только сдавала эту комнату, но также предоставляла всю квартиру в распоряжение богомольцев, приезжавших со всех концов России к о. Иоанну Кронштадтскому (наш дом выходил одним фасадом на Сайдашную улицу, как раз напротив подворья). Об этом хозяйка дипломатично умолчала. Вернувшись раз домой, Домбровский был поражен, увидев, что вся прихожая, коридорчик и соседняя комната полны народу. Какие‑то мужики и бабы вповалку лежали на полу и спали. Ему буквально пришлось шагать через них. Но, на следующее утро, когда он уходил на лекции, он больше уже никого не застал. Тут хозяйка все и объяснила, что богомольцы целый день молятся и бывают в подворье, а на ночь приходят к ней. По ее мнению, это тоже был сущий пустяк, и она успокаивала, что, сколько бы людей ни пришло, она не пустит их в комнату своего жильца. Домбровский подумал, подумал и решил остаться. Слишком скучно было бы перебираться в другую комнату. К тому же богомольцы вели себя исключительно тихо, так что даже трудно было представить, что в доме столько людей и стоит полная тишина. Вот воздух в прихожей был чрезмерно спертый, так что, проходя, приходилось зажимать нос.

У нашей хозяйки была дочь Саша, девица лет 17. Она должна была прибирать комнаты и подавать утренний чай. Саша оказалась очень услужливой и серьезной; шутки допускала и умела отшучиваться. Но никаких вольностей с собою не позволяла. В своей тактике она была глубоко права, и за семь месяцев, которые мы прожили в комнатах мамаши, мы научились Сашу уважать, и она с бо́льшим доверием стала к нам относиться.