Александр Мирер - Этика Михаила Булгакова

Нагрузка на этого малозаметного персонажа, таким образом, достаточно сложная. Его судьба говорит ясно, что, во-первых, Воланд карает советских служащих отнюдь не за плохую службу; и, во-вторых, стихия арестов, многократно показанная в «московских главах», есть воистину стихия — нечто бессмысленное: хватательный рефлекс власти. (См. ту же тему 497, 534, 641. «Но за что?» — как шепчет сам себе Римский.)

Коллега и непосредственный начальник Ласточкина Римский имеет ту же функцию плюс еще одну: его история показывает почти что напрямую, за что карает Воланд. Соответственно, Римский — заметный персонаж, уступающий по репрезентации только Бездомному.

Всем его описанием категорически отметается предположение, что он может быть наказан за плохую работу. Римский исполняет свой долг безупречно. Нас все время убеждают, что он — человек расторопный и организованный. Это чувствуется уже в его разговоре по телефону с Лиходеевым (498). Он предусмотрителен в делах. «А мне до крайности не нравится эта затея…» — ворчит он об ожидаемом сеансе черной магии (520). Чутье у него выдающееся: «…Финдиректор как будто более похудел и даже постарел, а глаза… утратили свою обычную колючесть и появилась в них не только тревога, но даже как будто печаль» (528).

И ведь это — когда ничего еще не произошло, кроме таинственного перемещения Лиходеева в Ялту! Здесь же Римский делает то, что редкому администратору под силу: диктует телеграмму, одновременно сам записывая свои слова. В главе о сеансе предусмотрительность Римского подчеркивается снова. Испортился телефон: «событие почему-то окончательно потрясло финдиректора» (534). Так и ждешь, что он отменит сеанс, по крайней мере, до возвращения Лиходеева. Но Римский — деловой человек, от ответственности не уклоняющийся. Его ум и чуткость подчеркиваются форсированно: «Чуткий финдиректор нисколько не ошибся» (567); он сравнивается «с сейсмографом любой из лучших станций мира» (570). Затем его характеристику усиливает Варенуха: «Догадался, проклятый! Всегда был смышлен…» (573).

Это педалирование преследует две цели. Кроме уже названной, есть другая: показывается положение безупречного работника в не зависящей от него идеологической ситуации. Оно ужасно. Начальство не станет потом учитывать, что преступников, покалечивших конферансье, несших со сцены неподобное, разбрасывавших государственные кредитные билеты, наводнивших улицу голыми женщинами, — что этих преступников формально выпустил на сцену Лиходеев. Он выпустил — подписав контракт, это верно, — но физически-то выпустил Римский. Оставшись за главного в театре, он не сумел «предотвратить безобразие», не пресек, не остановил, не прекратил! И политическое обвинение, разумеется, будет: как это советские люди бросились на заграничные буржуазные тряпки?! Римский все это понимает: «…Приходилось пить горькую чашу ответственности. …Надо было звонить, сообщать о происшедшем, просить помощи, отвираться, валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты дьявол!» (568). (Прошу читателя отметить последние три слова.) Человек, знающий ситуацию 30-х годов, даже не спросит: «Но за что?» — понимая, что выгородить себя Римскому не удастся и ему, пусть сто раз хорошему работнику, не избежать расправы за чужую вину, скорее всего — лагеря.

Если уж схватили бухгалтера, то что говорить о его начальнике, оставшемся за директора театра!

И расправа следует. В финале романа «старенький-престаренький, с трясущейся головой, финдиректор» подает заявление об уходе из Варьете. То есть история кончается именно так, как она должна была кончиться без ведьм и вурдалаков. «Да, его хорошо отделали», как скажет Воланд о Мастере…

Неизбежность такого исхода, очевидная для любого человека, знакомого с «реализмом жизни» того времени, тщательно замаскирована всем строением рассказа о Римском. Абзац о горькой чаше ответственности обрамлен, с одной стороны, скандалом у подъезда Варьете — дамы в сорочках и панталонах, милиция, «развеселые молодые люди в кепках», — а с другой стороны, страшным хулиганским предупреждением по телефону: «Не звони, Римский, никуда, худо будет» (569).

Булгаков систематически навязывает читателю именно этот ответ на вопрос «за что?»: не реагируй, худо будет — ту версию вины Римского, которую мы и зафиксировали в таблице прегрешений. Выключаются телефоны, и междугородный, и московский; предупреждают по телефону Варенуху — в том же хамском тоне: «Варенуха… ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы» (527); потом при избиении в уборной: «А тебя предупредили по телефону, чтобы ты их никуда не носил?» (529). Мы и начинаем считать, будто Римского превратили в «старенького-престаренького» за действия, могущие доставить сатане беспокойство.

Это — подмена. Финансовый директор оказался случайно, поневоле связанным с идеологическим скандалом — в том его вина. Подмена совершенно такая же, как с Варенухой. Избитый и обращенный в вампира якобы за то, что нес телеграммы в НКВД, он получает буффонадное объяснение: «Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься?» — совершенно в стиле газетной «критической» сатиры, и Варенуха в том же дурацко-балаганном стиле отвечает: «Истинным… то есть я хочу сказать, ваше ве… сейчас же после обеда…» (708).

Его избили и превратили в «вампира-наводчика» так, как если бы он и в самом деле добрался до НКВД. (Болтовня Азазелло о его вранье, в свою очередь, комментируется «артистом» из «Сна Никанора Ивановича». Арестованного Дунчиля он обвиняет, называя «поразительным охмурялой и вруном» (582).)

Рассудим, зачем нужны были сложные охранительные мероприятия существам, могущим и летать, и исчезать, — демонам? Зачем надо было, к примеру, отбирать портфель с телеграммами у Варенухи (и предварительно предупреждать его, чтобы не носил, т. е. не выполнял приказа Римского и оказался плохим работником)? Без всякого шума и насилия исчезли документы из портфеля Никанора Ивановича, даже копии злополучной переписки с Римским исчезли из ялтинского угрозыска — за тысячу километров от Москвы! Трюки с документами демонстрируются в главе «Извлечение Мастера», причем один из них — совсем ненужный. История болезни Мастера летит в камин, и Коровьев резюмирует: «Нет документа, нет и человека» (705). (Хотя как раз для больниц этот советский лозунг не действует, и Мастера, естественно, «хватаются».)

Во всей истории с Лиходеевым и скандалом в Варьете ничего нельзя скрыть. Лиходеева видели десятки свидетелей в Ялте — дело ясно и без телеграмм и прочего. Скандал с Варьете, несомненно, сразу привлек внимание НКВД к Воланду. Каких разоблачений можно было ждать от бедняги финдиректора, если в свидетелях 2500 человек, среди них — работники милиции, да и мало ли кто еще по должности находился в огромном зале Варьете! Хулиганское стремление к «шито-крыто» Булгаков лукаво придает свите могущественного мага, отнюдь не стремящегося к тайности действий — напротив, поместившего свое тайное имя на театральных афишах (к слову, афиши впоследствии исчезают бесследно со стендов — право, этот фокус куда сложней, чем изъятие телеграмм из портфеля).