Борис Рощин - Встречи

— Семья наша небольшая, «классическая» по нынешним временам: мы с женой и сын. Сын недавно Лесотехническую академию окончил.

— Не женился еще? — поинтересовался я.

— Женился. Жена пока еще учится. В аспирантуре…

За чаем разговор коснулся Иосифа Каспржика. Станислав Иосифович помедлил, потом подошел к шкафу и достал папку.

— Здесь записи отца. Прочтите, если интересуетесь.

Я осторожно листаю пожелтевшие страницы. Читаю на выбор:

«Россия хотя и была для меня плохой родиной, но я не нашел ее ни в доброй старой Англии, ни в аккуратной, чистой Германии. У Морганов, Розенов была, у меня — нет. Свою Родину мне еще предстояло найти, открыть, завоевать…»

— Отец не раз пытался описать свою жизнь, — проговорил Каспржик, — ведь он много разного повидал на свете. Не получалось. Я помогал ему, вместе писали, но… — Станислав Иосифович грустно улыбнулся, — писать не так-то просто даже о своей жизни. Этому тоже нужно учиться. Отец весь упор делал на детали, на мелкие факты, на штрихи. Они давили на него, не давали возможности широко оглядеться. Помню, особенно часто вспоминал он, как встретил однажды в Англии после долгих мытарств земляков-поляков. Обрадовался до слез. Кинулся обнимать. Те тоже расчувствовались, руки жмут, по плечам хлопают, смеются. Один к груди отца припал, оторваться не может. У отца в галстуке брошь была, подарок деда, семейная реликвия. Он с ней никогда не расставался. Так вот: земляк, что на его груди елозил, эту брошь зубами вытащил…

Из таких вот эпизодов и состоят записи отца. Уж очень они его ранили. Всю жизнь кровоточили воспоминания. Он ведь по натуре был доверчивый и честный, но жизнь больно стегала его за это, учила и заставляла надеяться только на себя.

— Станислав Иосифович, осенью тысяча девятьсот двадцать шестого года в Лугу к вашему отцу приезжал человек от моргановского завода. Вам известно содержание их беседы?

— Как же, как же, — оживился Каспржик, — для отца это было памятное событие. Представитель моргановской фирмы предлагал ему место мастера на заводе в Ленинграде и пятьдесят тысяч рублей золотом за уход с лужского завода.

— И что же ответил на это предложение ваш отец?

— Ничего не ответил… Знаете ли, пятьдесят тысяч золотом — очень большие деньги, а отец хорошо знал цену каждому рублю и, чего греха таить, мечтал разбогатеть. Деньги не были для него самоцелью. Отец считал, что, имея их, он не будет ни от кого зависеть, останется наконец наедине сам с собой, со своей семьей…

— Но что же все-таки он ответил? — нетерпеливо переспросил я собеседника.

Станислав Иосифович, будто не слыша, колдовал над пузатым цветастым чайником, заваривая чай, и продолжал:

— Тогда в Луге, на заводе, у нас впервые появились друзья. Это были рабочие, с которыми отец изготовлял свои тигли, мастера, техники. Особенно близко сошелся отец с Диомидом Андреевичем Корманом. Диомид Андреевич стал первым и настоящим другом нашей семьи. Потом я часто задавал себе вопрос: что сблизило отца, уже немолодого и замкнутого, с этими людьми? Ведь он всегда сторонился их. Ответ был один: работа. Многие, с которыми он трудился, работали не только за деньги. Да, они радовались каждому заработанному рублю, но свой труд они оценивали не только в рублях и копейках. Вместе с отцом они по две смены не выходили из цеха. Часто их никто не просил делать это, тем более не платили сверхурочных, вернее, нечем было платить. А сколько было радости, когда пришла новость, что их тигли оказались лучше моргановских! Это была радость творчества, а не радость заработка. Отец всегда очень тонко различал это в человеке. Порядочность, мастерство, трудолюбие — вот качества, по которым он оценивал людей. «А деньги, — говорил отец, — нужны только для того, чтобы не приподнимать шляпу перед ничтожествами, от которых зависишь».

Знаете, у отца была огромная ручища, — вдруг круто изменил разговор Каспржик и, сложив свои ладони вместе, добавил: — Вот такая. Руки его никогда не отмывались набело от въевшейся в поры шихты. Человек Моргана, что сидел у нас в доме, помню, все сгибался и разгибался перед отцом, будто молился сидя, и бормотал: «Место мастера и пятьдесят тысяч золотом, место мастера и пятьдесят тысяч золотом». Это был его основной аргумент.

Отец слушал, молчал. Потом вдруг сложил пальцы в громадный кукиш и поднес к носу представителя. Хотите — верьте, хотите — нет, — Станислав Иосифович усмехнулся, — представитель, как кот, нюхнул кукиш, а уж потом стал пальтишко напяливать. Когда он ушел, отец сказал: «Ну, сын, теперь я стал самым богатым человеком. Ведь даже Морган никому не покажет «дулю», которая стоит пятьдесят тысяч золотых рублей», — и засмеялся. А смеялся он редко…

Успешное испытание первых советских тиглей заставило лужских тигельщиков подумать о расширении тигельного производства. Но где взять сырье, оборудование? На помощь, как всегда в трудные минуты, пришла природная смекалка рабочего человека. На колбасной фабрике нашли старую мясорубку — приспособили ее для мешалки шихты. Сфантазировали мельницу, развес, пресс. Дело пошло.

Труднее было с сырьем. Отечественного сырья не было. На моргановский завод графит по-прежнему доставлялся с острова Цейлон, где у англичанина были свои разработки.

Завод обратился за помощью в иностранный отдел ВСНХ. Лицензия Моргана была урезана, и за счет моргановских поставок Лужский тигельный завод получил графит. Но это была капля в море. Необходимо было срочно искать отечественное сырье.

Корман выехал в Москву. Там он узнал о Ботогольском месторождении графита в Сибири, где еще до революции французское акционерное общество вело разработки графита для карандашной промышленности. Карандаши — не тигли. Но все же…

«Попробуйте, — сказали в Москве Корману на прощание, — на то вы и фантазеры».

Но даже лужским фантазерам не удалось изготовить стоящие тигли из карандашного графита.

Закупили для Лужского завода цейлонский графит в Германии. Заплатили золотом. Когда графит прибыл в Лугу, мастер Каспржик долго и подозрительно мял его пальцами. По внешнему виду графит ничем не отличался от цейлонского, но чутье подсказывало другое.

Принес Каспржик кислоту, керосин, воду и еще какие-то бутылки с жидкостью и здесь же, на месте, произвел анализ. Вывод был невеселый: «Нас надули. Графит не цейлонский, а баварский, карандашный».

Как оказалось впоследствии, агенты Моргана не дремали. Это была их работа.

Завод обратился за помощью в Москву. В Москве решили вновь урезать лицензию Моргана в пользу лужского завода. Лужане с нетерпением ждали графит. Из Лондона уже пришла телеграмма:

«Закупаем для вас графит».