Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6495 ( № 7 2015)

Тем не менее у ефрейтора Довлатова, под стать лейтенанту Шмидту, обнаружилась масса самозваных детей: Аствацатуров, Малатов, Непогодин, Рубанов, а нынче и примкнувшая к ним Скульская.

Хорошая эгобеллетристика держится либо на недюжинном таланте (как у Акутагавы), либо на экстремальном опыте (как у Гиляровского или Лимонова). А что делать, коли автор – не Бог, не царь и не герой? Остаётся прислушаться к Веллеру: «Сами по себе вы никому не интересны, успокойтесь… Ваша собственная жизнь со всеми её подробностями никого не волнует. Не подражайте «большим людям» – масштаб ваших личностей разный».

Елена Скульская добрым советом пренебрегла. Результатом стала нудная исповедь, выслушивать которую можно лишь по долгу службы – духовнику или психотерапевту:

«На ужин была каша, её вид всегда вызывал у меня недомогание своей слизью и пережёванностью» .

«Мама, торжествуя, смотрела на отца. За два дня до этого она меня первый и последний раз в жизни ударила – деревянной вешалкой от пальто. И на следующий день меня первый и последний раз в жизни ударил отец».

Попутно читатель узнаёт массу любопытного: в детстве соседская девочка посадила героине за пазуху жука, у мамы было крепдешиновое платье с полотняными подмышниками, а папа чуть-чуть не получил Сталинскую премию. Ну очень увлекательная проза, оторваться невозможно. В особенности – от семейных скандалов. Половину «Лебедя» Е.С. посвятила мелкому тиранству матери и старшей сестры. И тщательно запротоколировала все детские обиды полувековой давности:

« Мама внушала мне с детства, что я некрасива, собственно говоря, уродлива. У меня припухшая нижняя губа, оттопыренная в обиде, я не хочу заплетать косы, я высокомерна, зла, улыбаюсь, как улыбались фашисты, глядя на чужую беду».

Зачем тащить на всеобщее обозрение свои застарелые комплексы? Наиболее правдоподобная версия: в расчёте на успех, подобный успеху санаевского «Плинтуса». Но у Санаева был надёжный тыл – два народных артиста СССР и заслуженная артистка РСФСР. Они в первую очередь и были интересны читателю. А несостоявшийся лауреат Сталинской премии – ей-богу, не самый лучший аттрактант.

Для полноты картины – два слова о стилистике. Украшением тексту служат вымученные, мертворождённые тропы: «дрова в камине подняли красные обезьяньи задницы», «сквозь валежник прядей, из-под чёлки, выкарабкался коричневый глаз, огромный, как медвежонок» . Полтора века назад Владимир Соловьёв издевался над такими изысками: «Ослы терпенья и слоны раздумья…» Как выяснилось, зря старался.

Достоевскому приписывают фразу: «Труднее всего выразить посредственность». Если классик прав, то Скульской удалось немыслимое. Вот этого достоинства у неё при всём желании не отнять.

В. Ремизов «Воля вольная» (Хабаровск, «Гранд Экспресс», 2014).Первое, что здесь бросается в глаза, – выморочный, изломанный, юродствующий язык, какой обожали советские почвенники: наполовину из диалектизмов, наполовину из подражаний диалектизмам. Страницы романа пестрят лошалыми аргызами, ястыками, бирканами, путиками и гадыками. Пейзажи утыканы «кривовастыми лиственницами». У героев «крюковастые руки», «бычачьи кулаки» (бык с кулаками?!) и «мохнатые взгляды». А усядется такой типаж за стол да «набулькотит стакан гамызы», поневоле вспомнишь, как инда взопрели озимые. И потянет рецензировать «Волю вольную» в худших традициях ушедшей эпохи: прозаик воспевает суровую, неброскую красоту Севера, мужество его жителей, клеймит корысть, трусость и предательство; стиль книги чист и светел, речь колоритных персонажей образна и сочна, природа выписана щедрыми, широкими мазками; автор не боится остросоциальной проблематики, проводит чёткую границу между добром и злом…

Последнего Ремизову не занимать. Между чёрным и белым у него лежит девственная контрольно-следовая полоса. И герои вполне плоские, без всяких достоевских амбиваленций. Прочли фамилию – считайте, досье у вас в кармане: подполковник милиции Тихий, майор Гнидюк, капитан Семихватский…

Правда, с жанровыми дефинициями несколько сложнее. Сельским бытом читателя не проймёшь: Абрамов да Белов со товарищи вычерпали тему до дна. А однообразную, из кривовастых лиственниц, таёжную экзотику вскоре вообще перестаёшь замечать. Потому В.Р. приспособил к телеге деревенского романа акселератор от триллера. Ни к чему, кроме сюжетных прорех, модернизация не привела. Беглого браконьера ловят два отряда омоновцев, московский и костромской, – а почему не вся дивизия Дзержинского? Бывший оперный певец, а ныне поселковый бич, некогда ушёл из театра добровольцем в спецназ – Риголетто в краповом берёте, охотно верю…

Впрочем, почти детективная фабула с погонями и голливудским взрывом в финале – лишь предлог для глубокомысленных мужицких бесед «за жисть», сплошь из раскавыченной публицистики. Ток-шоу занимает добрую треть текста: «Не нужны крепкие мужики нашей власти… Китайцы здесь будут скоро. Пока мы со своими глупостями цацкаемся, лёжа на печке, они придут».

Но чтобы до этих истин доискаться, не надо в преисподнюю спускаться. Стоит ли ради двух-трёх банальностей преодолевать 400 страниц романа, перегруженного ненужными сюжетными ответвлениями, бесполезными портретами и неработающими деталями, – право, не знаю…

ПОБЕДИТЕЛЬ

В. Шаров «Возвращение в Египет» (М., «АСТ», 2013).Знаете ли вы, что нам нужно для процветания? Наверняка нет. Не беда, Владимир Шаров знает: закончить второй том «Мёртвых душ» и написать третий, – тогда и наступит на земли мир, а во человецех благоволение. Какой реприманд неожиданный! – но букеровскому жюри явно пришёлся по душе: а подать сюда Шарова!

«Возвращение в Египет» принадлежит к интеллектуальной прозе, а стало быть – налицо очередной триумф литературного аутизма. У книг такого рода одна сверхзадача – презентация авторского кругозора, а до читателя дела никому нет. Что, сама того не желая, подтвердила Н. Курчатова: «Роман Шарова требует медленного, почти медитативного чтения». Всё понятно: входящие, оставьте упованья…

Обязан предварить публику: чтение Шарова способно произвести в голове самый анафемский ералаш, даже и до мигрени. Я чувствовал голову свою насквозь продолблённою. Видно, сочинителю лестно было выказать, что он может заумствоваться тонкой деликатностью. Вышла из того одна учёность – да такая, что нашему брату и приступа нет! Натащено тут на сорок телег разного книжного сору: суровый Дант, Моисей, старообрядцы и гернгутеры, Герцен и Бакунин, – и все столпливаются, будто мухи на меду, и жужжат то враздробь, то густою кучею…