Теодор Герцль - Обновленная земля

– Когда вы приезжаете в Вифлеем или Назарет, вы невольно вспоминаете описания Лурда, – сказал Штейнек. – Такая масса народу, множество монастырей, новых отелей, постоялых дворов!

Увлеченные разговором, они и не заметили, как проехали значительную часть равнины. Это было огромное пространство, засеянное пшеницей, ячменем, маисом и хмелем, маком и табаком. В долине и на склонах гор белели деревушки и выделялись размерами хозяйственные службы.

На пышных сочных лугах паслись стада коров и овец. Здесь и там сверкало железо сельскохозяйственных машин. И в лучах весеннего солнца весь пейзаж делал впечатление картины полного, безмятежного счастья. Они проехали несколько деревень, заглядывали в крестьянские дворы, видели мужчин и женщин за работой, резвившихся ребят и стариков, гревшихся на солнышке перед домами своих детей. Кингскурт и Левенберг обратили внимание на то, что чем дальше они ехали, количество пешеходов увеличивалось. Все направлялись, по-видимому, к югу, к расположевной на холме обширной колонии. Они обгоняли пешеходов, мужчин и женщин, которые кланялись им и кричали «Гедад!» Некоторые же кланялись неприветливо, или же вовсе отворачивали голову в сторону. Оживление на дороге возрастало. Из каждой попутной деревушки выходили люди и быстро следовали за автомобилем, некоторые даже бежали. Было много всадников несколько велосипедистов старались обогнать автомобиль. Гости Давида скоро сообразили, что жители этой местности, очевидно, предупреждены почему-то об их приезде и встречают их. Так оно в действительности и было. Колония, с превосходными службами, великолепным скотом, отлично возделанными полями, называлась Нейдорф. И все говорило здесь о высокой культуре и полном достатке. Перед нарядным домом местного управления ждала группа людей, и, когда автомобиль остановился, раздалось дружное и громкое «гедад» сотни голосов.

– «Гедад» – это то же, что «ура», – объяснил Решид Кингскурту, когда они выходили из экипажа.

– Я тотчас подумал, что это означает «ура» или «долой» – ответил старик.

Они хотели было войти в дом, когда небольшой хор чистенько одетых школьников, под управлением учителя затянул древнееврейскую приветственную песнь. Они молча выслушали приветствие. Фрицхен повеселел и, подпрыгивая на руках своей кормилицы, храбро подтягивал. Затем выступил представитель общины, Фридман, крепкий и коренастый крестьянин, лет сорока, и произнес небольшую речь, в которой приветствовал гостей, особенно предводителей партии Литвака и Штейнека. Он говорил на русско-еврейском диалекте.

– Черт побери! – сказал Кингскурт на ухо Давиду. – Я и не знал, что вы предводитель партии.

– Временно только, мистер Кингскурт, недели на две, не больше; это не моя профессия.

В это мгновение из толпы вышел другой крестьянин, тоже плотный человек, с загоревшим здоровым лицом. Он несколько смущенно мял шляпу в своих мозолистых руках и нетвердым голосом произнес:

– Господин Литвак, господин Штейнек, быть может, вы и мне позволите что-нибудь сказать!

Несколько пар кулаков протянулись к неожиданному оратору:

– Нет, не надо! Менделю слова не давать!

Но Мендель упрямо отоял на своем месте, протест, по-видимому, только усилил его решимость.

– Я буду говорить!

Поднялся шум. «Нет! нет!» – кричало большинство. Приверженцы Менделя кричали: «Да, да! пусть говорит!» – Давид поднял руку. Толпа притихла.

– Конечно, – сказал он, – пусть говорит!

Мендель с насмешливой улыбкой обратился к своим противникам:

– Видите, господин Литвак, умнее вас! Ну вот… я хотел только сказать… Фридман не говорил от имени всей общины.

Опять шум и крики: «Да! да! Он представитель общины».

Мендель невозмутимо продолжал:

– Он может приветствовать гостей, да! Это он должен делать. И он приветствовал их от имени всех жителей Нейдорфа. Мы люди вежливые. Но как предводителей партии он не может приветствовать их. У нас есть еще другая партия и это далеко не партия господина Литвака. Это все, что я хотел вам сказать, господин Литвак и господин Штейнек!

Волнение улеглось. Повидимому, многие согласились с Менделем, так как, признавая долг гостеприимства, он требовал только соблюдения принципа партийности.

– Ого! – заметил Кингскурт. – Да мы никак попали во враждебную страну.

– Во всяком случае нас здесь не съедят, – ответил архитектор. – Мы приехали сюда, чтобы обратить их. Уж я как-нибудь справлюсь с этими мужицкиии башками… Но, ради Бога, где же моя речь! Он перерыл свой ручной сак. – Ее здесь нет! – С отчаянием заявил он.

Сара рассмеялась…

– Да, ведь, вы говорили, что она в саквояже!

– Я вспомнил сейчас, что положил ее в корзину

– Говорите тогда экспромтом! – посоветовала Мириам, лукаво улыбаясь.

Штейнек был вне себя. Его импровизации никогда не имели успееха. Вдруг толпа расступилась перед кем-то… «Рабби Шмуль идет! Рабби Шмуль идет!» крикнули несколько человек и почтительно дали дорогу старому согбенному человеку с привлекательным кротким лицом. Он взял руку Давида в свои старческие дрожащие руки, и по той сердечности, с какой он пожал ее, сразу ясно стало, на чьей он стороне

Мириам полушопотом рассказывала гостям историю седого рабби. Он приехал в Палестину с первыми эмигрантами, когда эта цветущая равнина представляла собою безплодную пустыню, равнина Асочи, вот под теми северными холмами – одно сплошное болото, и широкая Израильская долина на юге – тоже далеко не отрадную картину. Рабби Самуэль был утешителем и духовным пастырем жителей Нейдорфа, большей частью выходцев из России, которые начали культурную борьбу с древней родною страной. Он до глубокой старости оставался сельским раввином, хотя его не раз приглашали к себе общины больших городов. Так как благодаря своей праведной мудрой жизни он пользовался широкой известностью и уважением, восточная часть колонии, где находился домик раввина, называлась садом Самуэля. И в праздничные дни, когда рабби Самуэль говорил проповеди в Нейдорфской синогоге, богомольные люди из дальних мест приходили послушать его. Представитель общины предложил гостям закусить и освежиться. На лужайке перед домом правления сооружен был на скорую руку шатер. На высоких шестах и деревьях натянули длиные полосы парусного полотна, которое вполне защищало от солнца.

Толпа направилась к шатру. Легкие подмостки служили ораторской трибуной. Перед нею стоял ряд стульев для рабби Самуэля и гостей. Затем шли ряды скамей для остальных присутствующих. Фридман говорил первым и убеждал публику не прерывать оратора, даже в случае полного несогласия с ним. Этого требует добрая слава Нейдорфа. Затем он предоставил слово архитектору. Штейнек взошел на возвышение, откашлялся несколько раз и начал, запинаясь сначала, но с каждой минутой все больше оживляясь: