Теодор Герцль - Обновленная земля

В конце девятнадцатого столетия она была драгоценнейшим украшением в английской Королевской Короне. Но такие люди, как д-р Вальтер и ему подобные, конечно, понимали, что раз колония, в роде Австралии, могла создаться несчастными преступниками, то тем более могли осуществить эту задачу пионеры еврейского народа, тем более, что в этой геройской борьбее за честь и свободу нации весь израильский народ сулил им поддержку. Масса рабочих рук и интеллигентных сил вдруг нашла широкое применение, тогда как до того еврейская молодежь, не говоря уже о людях, не вооруженных знаниями и профессиями, по окончании университетов, академий, высших технических школ безпомощно и безнадежно взирала на свое будущее. В самых просвещенных европейских странах антисемитизм не давал евреям свободно дышать.

Изменилось и положение тех евреев, которые остались там, где жили. Так как торговля стала падать с уходом евреев, то во многих местах введены были запретительные меры против полного выселения евреев, точно желали удержать этим необходимые элементы брожения. Затем терпимость, которую выказывали с самого начала евреи в Палестине, вызывала такое же отношение к евреям со стороны христианских народов.

– Поэтому, – заключил д-р Вальтер свою речь, бросая благожелательный взгляд в сторону профессора Штейнека, – я приверженец я поборник идей, отстаиваемых партией Штейнека и Литвака. И за эту идею я буду бороться до последней капли крови.

Блау заметил с сардонической усмешкой:

– Не забудьте передать это вашему брату, профессор. Раз д-р Вальтер на вашей стороне, значит, за вас большинство.

Адвокат побагровел.

– Что вы хотите этим сказать, скоморох? – прошипел он.

– Ничего, ничего я этим не хотел сказать, – ответил остряк, деелая невинное лицо. – Я всегда видел вас там, где находится большинство, поэтому можно только поздравить людей, к которым вы примыкаете.

– Если вы этим намекаете на то, что я меняю свои взгляды, то я не считаю даже нужным оправдываться. Каждый человек умнеет с течением времени. Суть только в том, чтобы оправдывать делом свои убеждения.

Другой остряк тоже хотел было, метнуть какую-то остроту, но Шлезингер, в качестве поверенного барона Гольдштейна, все еще пользовавшийся авторитетом в этом кругу, счел нужным положить конец этим препирательствам.

– Да что это, господа? Разве мы в народном собрании? Зачем эти пререкания? Я признаю только две вещи; дела и развлечения.

– Браво! – сказал Кингскурт. – Но прежде всего, конечно, дела!

– Непременно! Но здесь мы собрались, чтоб развлечься, так? Ну и избавьте нас, пожалуйста, от этих споров и объяснений.

– Верно, верно, вы совершенно правы – льстиво смеясь, уверял его Шифман и, обращаясь к Фридриху и Кингскурту, сообщил:

– Не даром он пользуется таким неограниченным доверием барона Гольдштейна. Ведь, он представитель этой фирмы в Яффе.

– Быть не может! – воскликнул Кингскурт, делая удивленные глаза. Шлезингер молчал с скромным видом знаменитого человека, которого показывают толпе.

Дамы, между тем, вернулись к прерванному разговору о новых парижских шляпах. Тон беседы давала г-жа Лашнер, которая получала все принадлежности туалета непосредственно из Rue de la Paix.

Но Эрнестина Вейнбергер знаком пригласила Фридриха подвинуться к ней и тихо заговорила с ним.

– Это моя дочь. Как время бежит! Как вы находите ее? Красива, дурна?

– Вся в мать! – машинально ответил он.

– Значит, дурна! Ах, какой вы злой – сказала она и кокетливо вскинула на него глаза.

Ему было очень тяжело смотреть на эту поблекшую женщину и ее смешные претензии нравиться и пленять. Он увидел причину своих мук и терзаний в совершенно ином свете и его точило раскаяние о двадцати безцельно прожитых годах.

Но она не подозревала того, что происходило в его душе, и продолжала шутливо допрашивать его: что он намерен теперь делать? Останется ли он здесь или поедет в Европу? И если он останется, то, вероятно, он обзаведется семьей, женится…

– Я? В мои годы? – удивленно ответил он. – Нет, это я прозевал, как и многое другое, более важное.

– Вы не искренни, – сказала г-жа Вейнбергер. – Вы еще не стары и кажетесь на вид даже моложе своих лет. Вы отлично сохранились на своем уединенном острове… Позвольте, позвольте, вот спросите ее… Она про вас ничего не знает… Фифи, как ты полагаешь, сколько лет д-ру Левенбергу.

Фифи Вейнбергер взглянула на него и, опустив глазки, пролепетала:

– Около тридцати!

– О, нет, милая барышня! Вы плохо разглядели меня!

– Нет, я второй раз уже вижу вас, – краснея, сказала девушка. – Я вас на-днях видела в опере, вы были с Мириам Литвак.

– A propos, – заметилаЭрнестина. – как вам нравится Мириам Литвак? Я не про внешность спрашиваю. Она очень недурна. Но она, кажется, рисуется немного своей серьезностью. Она играеть в педагогию. Это теперь в моде здесь.

– Насколько мне известно, – резко ответил он, – Мириам Литвак не играет в педагогию. Она с искренним увлечением занимается своим делом.

– Скажите, скажите! Какого защитника приобрела себе Мириам! – трунила Эрнестина.

– М-р Кингскурт делает мне знаки, – сказал Фридрих, вставая. – Мы засиделись здесь.

Он простился и ушел со своими друзьями. Кингскурт взял его под руку и сказал ему:

– Фритц, угадайте, о чем я думал все время, когда мы находились в этом милом обществе?

– Не могу знать.

– Я думал о том, что нам пора убраться подобру, по-здорову. Ведь, мы не шулера, не убийцы какие-нибудь, чтобы кончить свое существование в компании господ Шлейзингеров. Или вы намерены навсегда здесь застрять?

– Что за вопросы, Кингскурт? Вы прекрасно знаете, что я вам принадлежу, и пойду с вами, куда и когда бы вы ни пожелали.

Старик остановился и крепко пожал ему руку.

СВЯТАЯ ПАСХА I

Был уже вечер, когда гости вернулись на виллу старых Литваков. Русский поп из Сефориса приехал за час до них. Немного позднее пришел Давид с францисканским патером Игнатием. Это был хорошо упитанный, краснощекий мужчина с светлой бородой, красиво выделявшейся на темной сутане. Он был родом из Кельна, жил в Тибериаде уже около двадцати лет и изъяснялся только по-немецки. И руский священник с м-ром Гопкинсом делали геройские усилия, чтобы как-нибудь столковаться с патером Игнатием на его родном языке.

Пасхальный стол на двадцать приборов накрыт был в столовой, в нижнем этаже. Давид указал гостям места и сам сел в нижнем конце стола, против отца, занявшего хозяйское место. По правую сторону старика стоял пустой стул больной матери, которая не могла сойти к столу. По левую сторону хозяина дома сидела м-с Готланд.

Началась старинная красивая мелодрама пасхальной трапезы.