Дмитрий Дарин - Русский лабиринт (сборник)

За столом долго смеялись. Потом перешли на скабрезные анекдоты и, подогретые Андреевой историей, смеялись навзрыд. Егерь Фомич хохотал вместе со всеми, вытирая слезы с глаз. «Редко, когда такие веселые охотники приезжают», – думал Фомич. Тут его взгляд зацепился за свое ружье, из которого Андрей завалил кабана.

– Почистить надобно, – сказал егерь, не переставая смеяться, взял спокойно ружье и отнес к себе в комнату. «Мужик вроде нормальный, но черт его знает… справки-то ему не дали. А может, и в самом деле псих какой», – подумал егерь, потом вспомнил последний анекдот и улыбнулся.

Откуда повелось название «лабух» для ресторанного музыканта, точно никто не знает. Кто-то считает, что от цыганского «габан» – «пойте». Кто-то думает, что от псковского «лабута», что означает бестолковый ротозей, никчемный халтурщик. А может, от двух смыслов сразу. Толя Щагин, да и никто из игравших с ним в ресторане с пернатым названием «Чайка» города Беломорска тоже не знал и даже не задумывался над этим. Лабух и есть лабух. Но Анатолий был лабухом экстра-класса. Играл почти на всех инструментах, разве что кроме духовых. А когда брал в руки гитару – в своей компании, конечно, не на работе, то за столом никто не шевелился. Пел Толик еще лучше, чем играл, и тоже своим особым манером. Голоса, от природы сильного, не выпячивал, но как-то неуловимо выражал ту самую, единственно верную интонацию, исходящую из песенного слова, особенно грустного, так любимого на Руси. В такие минуты редкая женщина не смахивала слезу или даже, не смущаясь, комкала платочком совсем намокшие глаза. Никому бы в голову не пришло назвать его в такой момент лабухом, скорее, Толян тянул на полубога. Не то чтобы он пользовался своим искусством, но нужды в женской ласке не испытывал и был с дамами неумолимо нежен. Тем более к своим годам удержался холостым, по принципу – никогда не рано поздно жениться. Взял гитару в руки Толя и сегодня, на дне рождения коллеги по ресторанному песнопению. Все были уже солидные мужики, за сорок, только имениннику, басисту Володе, стукнуло тридцать восемь. Играл он неплохо, даже хорошо, но как-то не так. Как-то неправильно, свысока, что ли. Казалось, он не играл, а цедил звуки, как цедят презрительные слова через оттопыренную губу. Публику басист Володя искренне презирал, особенно тех из нее, кто совал им мятые пятерки и десятки, как говорили в советские времена – вбухивал в оркестр. Бывают такие музыканты да и вообще творческие люди, про которых правильно было бы сказать, что Бог не наделил, а плюнул в них талантом. Но играл он хоть и без вдохновения, но правильно, на совесть. Правда, совесть его была спесива, но уж ладно. Да и приходил на работу всегда вовремя. Себя ждать не заставлял и никого не подводил. Поэтому пиром в его честь никто не побрезговал.

Компания с разрешения метрдотеля осталась после закрытия в том же ресторане, продуктов с кухни было навалом, спиртного тоже. Кроме пары официанток и буфетчицы, за стол залетели еще несколько девушек – пассий оркестрантов и подруг пассий самого разного калибра, возраста и расцветки. Непонятно откуда затесалась даже узбечка с заплетенными тугими косами, жгутами спадавшими из-под тюбетейки. Говоря проще, к глубокой ночи баб уже было навалом, и все рыдали – Толя пел про трагическую любовь. Одна девушка нравилась ему особо – именно на нее он поднимал свои голубые, с веселой лукавинкой глаза от струн, по которым бегали его искусные пальцы. Девушку звали Тоня, она пришла, кажется, с ударником Степой. Или к Степе, но это было уже не важно, потому что уходить она твердо решила с Толей. Худосочному Степану, захмелевшему раньше всех, было все равно, а Толян Тонину симпатию чувствовал и выдыхал слова только в ее сторону. Песня за песней, рюмка за рюмкой, пространство между музыкантом и новой музой неизбежно сокращалось, и к рассвету захмелевшая Тоня уже сидела у Толика на коленках.

– Антонина, – строго и вместе с тем ласково вопрошал Толян, – откуда ты все-таки родом? Я вот из Бердянска.

– Где это? – в десятый спрашивала немного отупевшая с водки Антонина.

– Махно знаешь?

– Махно? Какого Махно?

– Того самого. Что с Гуляйполя.

– Ага, – кивала на все согласная Тоня, – знаю!

– Вот это недалеко. А ты местная?

Антонина обвила Толяна за шею.

– Да нет.

– Не понял, Тонечка. Да или нет?

– Ну… я недалеко отсюдова. Тут работаю только.

И все было бы хорошо, за исключением, что не произошло бы этой истории, а значит, и не было бы этого рассказа, удовольствовался Толик её уклончивым ответом. Но он бывал упорным до упрямства. А может быть, не знал, чем заполнить неизбежную паузу между музыкой и постельными утехами. Так или иначе, Толян переспросил:

– Так откудова оттудова?

Антонина взъерошила ему волосы, икнула и игриво ответила:

– А я с Кеми. Кемь – знаешь? Кемска волость, как в том фильме.

– Йа, йа, Кемска волость, – подтвердил Толян знание то ли фильма, то ли географии. – Как не знать. У меня там вообще родственники.

– Не может быть! Мы что, земляки, можно сказать? – приятно удивилась муза.

– Вот те крест! – божился Анатолий под недоуменные взгляды коллег – лабухов, они слышали про это впервые.

С чего Толя брякнул про родню, которой у него отродясь не было в тех краях, он и сам не знал. Наверное, чтобы окончательно завоевать Антонино доверие. Прием оказался эффективным, но, как выяснилось позже, с неожиданной стороны. В любом хорошем русском да и вообще православном застолье наступает момент, называющийся «добрый самогон был, все под столом – ни выпить, ни побиться». Ну, в тот день, положим, никто под стол не падал, даже мордой в классический «оливье» не упал, даже Степан, но люди начали теряться. И одной из первых пропала ветреная Антонина. Как Толян не усмотрел, непонятно. Одно из двух – либо давно не брал в руки гитару, либо не брал за талию Тоню. Но, как уже известно, Анатолий был типом упорным. Уже с рассветом, захватив на случай встречи с превосходящими силами соперника, друзей-лабухов, (опричь храпевшего за столом ударника), он отправился по просыпавшемуся Беломорску на поиски коварной музы. В светлой майской ночи соперника с похищенной добычей тем не менее нигде не было видно, и ноги как-то сами собой принесли компанию на вокзал.

Вокзал в России больше, чем вокзал, – знает каждый бывалый человек. Кому-то это – место разлуки, иногда горькой, со слезами в три ручья, бегом по перрону с заглядыванием в мутное окно, откуда смотрят печально увозимые в бескрайные просторы родные глаза. Для других – место радостного и нетерпеливого ожидания с топтанием с ноги на ногу на том же перроне в лютый мороз, когда поезд опаздывает. Стоит такой человек в скромном пальтишке, в штиблетах на тонкой подошве, никак не рассчитанных на срыв графика движения, хлопает себя под мышками, а в зал ожидания почему-то не идет. А потому не идет – хочет дорогого себе пассажира прямо у вагона встретить, чтобы приятно тому сделалось, чтобы сразу увидел, а не вытягивал шею, выйдя из вагона со смутным подозрением – неужто не встречают? Иным вокзал – и вовсе пристанище, хоть на одну ночь. И совсем не обязательно, что бомж какой. Может, домой никак нельзя по сердечной обиде, а друг не принял переночевать из-за сварливой жены. Мучается бедолага, проклинает все и вся, а потом, глядишь, ближе к рассвету и в себе вину искать начинает. Бывает и так, что просто выпить надо в неурочный час, а где ж тогда, если не в буфете или ресторане привокзальном? Знает, знает русский человек, что не совсем обычное это место – вокзал. Всегда тут люди, всегда движение. И поезда, как люди, все отбывают куда-то, все прибывают, текут дождевыми струйками по всему неровному телу России, где ночью на протяжении многих верст и иного света не видно, кроме как – из окон вагонных. Вся скоротечность бытия здесь проявляется, и всякий, пусть даже и без билета, а по какой другой причине на вокзале оказавшийся, уже лучше понимает, что он в жизни пассажир, не больше. И где его конечная станция, скоро ли слазить навсегда, один Бог ведает. И хоть ворья все больше становится, так что за бумажником постоянно приглядывать желательно, и милиция вокзальная особый прищур нехороший имеет, и казенным духом веет от сквозняков, а все-таки вокзал – приют души, пусть и временный. А решишься на что-то – так вот касса, бери билет в любую сторону, бери билет…билет…билет…