Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

Совершенно ясно, что триста тысяч чисто физически не могли заниматься шинкарством. Но к занятию шинкарством и проблемам спаивания народа мы еще вернемся. Что касается занятий евреев земледелием, то, когда в 1835 году у правительства вновь возникла идея воспользоваться евреями для земледельческого труда в Сибири, бедная, обездоленная еврейская масса откликнулась на это сразу же, а многие просто пустились в путь на собственный риск. И снова последовал контруказ, очевидно, из-за боязни «объевреить» Сибирь. Ту самую Сибирь, которую волжский разбойник Ермолай, известный по кличке Ермак – Мельничный жернов, используя против местного населения незнакомое ему огнестрельное оружие, во искупление своих грехов перед Москвой за прошлые грабежи, вместе со своей шайкой превратил в исконно русскую землю. Так обстояло дело с еврейским земледельческим трудом. Еврей-ремесленник (кстати, при кочевом образе жизни передаваемые по наследству ремесла требуют не столько физических сил, сколько умения и способности быть использованными в любой местности, а это именно ремесла сапожников, портных и т.д.), итак, еврей-ремесленник или мелкий торговец имели мало шансов стать в короткое время заправскими землепашцами, но нужда в черте оседлости гнала их, и всякий раз они убеждались, что христианская проповедь «о нравственном перевоспитании людей бесполезных» лишь укрывала полный произвол в обращении с евреями, при этом настолько самоуверенный и наглый произвол, что, казалось, коренному (читай, захватившему эти участки Божьей земли огнем и мечом) населению этот произвол был дарован небом.

А как же шинкарство, как спаивание евреями народа? Федор Достоевский, писатель, утверждает, что евреи-шинкари спаивали русский народ. Тюгенбах-Росбах, барон, то же самое утверждает относительно немецкого народа. Но киевский губернатор граф Гудович, который специально организовал комитет по изучению этой проблемы, имеет на данный счет иное мнение. О еврее-шинкаре он сообщает: «Шинкари не имеют насущного с семействами их пропитания, поелику, по здешнему обыкновению, шинкарю платится из прибылей от продажи вина самая превосходная часть десятая, а по большей части – пятнадцатая». А где же остальные девять десятых или четырнадцать пятнадцатых прибыли? На это даст ответ все тот же авторитетный комитет, созданный киевским губернатором. «Доколе у белорусских и польских помещиков (добавим, и иных дворян-винокуров) будет существовать теперешняя система экономии, основанная на продаже вина, доколе помещики не перестанут, так сказать, покровительствовать народному пьянству, дотоле зло сие, возрастая год от года, никакими усилиями не истребится и последствия будут все те же, кто бы ни был приставлен к продаже вина, еврей или христианин». Надо лишь добавить, что и подбор евреев-шинкарей велся, конечно, не международным еврейским кагалом, а самими же христианами-винокурами и предпочтение делалось тем, кто ради пропитания готов был на любую аморальную верную службу.

Нужда вообще была уделом подавляющего большинства еврейского населения. Когда же нужда становилась всеобщей, когда те или иные губернии России поражал голод, положение евреев становилось ужасающим, может, еще хуже, чем при погромах. Создаваемые земством и прочими общественными организациями комитеты помощи голодающему населению в основном проявляли полное равнодушие к гибели, к вымиранию целых семей, целых местечек. Брошенные на произвол судьбы, евреи бродили, как описано в либеральной газете тех лет, «по полям, ища пропитания наподобие голодных собак, они целыми массами питались кочерыжками, брюквенной и картофельной шелухой и умирали тысячами от тифозной горячки». Здесь асемитизм, полное безразличие к судьбе евреев со стороны земства, проявлял себя не менее жестоко, чем обычный, знакомый всем антисемитизм – вражда к евреям со стороны крепостника-консерватора. Но и в обычные, бытовые, то есть никакими крайними бедствиями не отмеченные, годы положение основных слоев еврейского населения было на границах нищеты. У еврея была отнята возможность стать не только крестьянином, но и пролетарием, ибо он был лишен самого важного для фабричного рабочего вида свободы – свободы передвижения. Еврейский ремесленник, запертый в черте оседлости, постоянно оставался без работы. Еврейский мелкий лавочник-торговец по сути был все тем же полунищим. Вот описание одного из французских комитетов по изучению бытового положения евреев в России:

«Мы посетили в Кременчуге, Елизаветграде, Одессе эти несчастные лачуги из сгнивших досок, где по два семейства в пять-шесть человек в каждом ютятся в одной комнате в девять квадратных метров без перегородки. Мы видели гомельские ямы, которые заключают в себе сто двадцать подобных мазанок, построенных в уровень с землей, где ветру предоставляется широкий простор, где живет до двух тысяч человек, причем в некоторых из них единственная комната служит в одно время и жилым помещением, и кухней, и лавкой. Мы видели в Вильне подвалы, или, вернее, подподвалы, в которые можно попасть не иначе как опустившись на два этажа ниже поверхности земли. Пять тысяч семейств, то есть двадцать тысяч человеческих существ, живут в этих логовищах. В одном из них, состоящем из комнаты в пять квадратных метров, мы видели двадцать совершенно чужих друг другу детей, женщин в отрепьях, голодных мужчин. Полный мрак наполнял этот погреб. В середине дня, при палящем солнце, мы должны были зажечь свечу, чтобы видеть эту картину ужаса и разрушения».

Так жили «эксплуататоры – поработители коренного христианского населения», так жила основная масса народа, который, по словам последователя Дюринга Генрици, «весь является капиталистическим». Надо ли удивляться, что все мало-мальски сохранившее свое достоинство поднималось из этих подвалов в революцию? У начальника охранного отделения Зубатова были свои представления о революции, но основные причины притока еврейства в революцию он понял твердо, хоть и безуспешно пытался это объяснить таким философам действительности, как Шульгин и Пуришкевич. Не то чтобы это трудно было понять, это невыгодно было понять деятелям подобного направления. И вот когда прошло шестьдесят лет нового, созданного революцией строя, философ действительности, некто Бегун (мы называем фамилию этого идеологического членистоногого не потому, что она чем-то возвысилась над ему подобными, а потому, что все ему подобные бегут в том же направлении), итак, Бегун назвал в своей книге, изданной тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров, подобные, приведенные выше описания дореволюционной жизни евреев, «сионистскими всхлипываниями» и сочинил буквально следующее: «Еврейское население России, несмотря на политическое неравноправие, стояло выше коренного (опять знакомый термин) населения черты оседлости по уровню благосостояния, грамотности, образованию и другим важнейшим социально-экономическим показателям, о чем известно из материалов статистики». Иными словами, и при царе евреи жили лучше остального населения России. И все это основано на материалах статистики. Какой статистики? И тут он приводит цитату (Бегун вообще любит цитировать, словно чувствуя, что его личным словам доверять нельзя, но «обратите внимание, что говорят другие, что, в конце концов, говорят они сами»), итак, приводит цитату некоего, как он утверждает, американского сиониста Д. Шуба: «До Октябрьской революции процент грамотных евреев в любом местечке был значительно выше грамотности великороссов, украинцев или белорусов». Никаких цифр не приводится, одни лишь фразы. Но допустим, действительно, если анализировать культурный уровень России не через Петербург или Москву, а через местечки, то на три грамотных еврея, умеющих читать, писать, приходилось два грамотных великоросса, украинца или белоруса. Как сказал Чехов, «наши читальни в провинции пустуют, в них можно встретить одних лишь молодых евреев». Однако об основном социально-экономическом показателе, упоминаемом Бегуном, о еврейском благосостоянии в царской России, которое выше благосостояния «хозяев-славян», далее ничего не говорится и ничего не цитируется. Оно и понятно. Ведь несмотря на всю отвечающую требованию момента идеологическую маскировку Бегуна, на его бенгальский огонь в адрес бяк-антисемитов, на его цитаты из Шолом-Алейхема, ясно, что идеологический маскхалат сделан из маркизета и через этот прозрачный материал видно естественное тело современного философа действительности во всех его стыдных подробностях, соответствующих тем «личным причудам», которые обнаруживает Энгельс в расовом социалисте Дюринге. Но следует заметить, что, в отличие от сталинского государственного антисемитизма, в лице бегунов на разные идеологические дистанции мы наблюдаем возрождение антисемитизма общественного, который под прикрытием антисионистских цитат вытаскивает на страницы советской печати правые черносотенно-монархические, по сути белогвардейские антисоветские идеи. Ибо все большее число русских националистов-черносотенцев, которые в сталинские времена примкнули к советской идее, ныне прямо или косвенно опять переходят на старые антисоветские позиции Шульгина и Пуришкевича…