Валентин Распутин - Сибирь, Сибирь...

Самый первый гимн Байкалу пропел протопоп Аввакум, неистовый вождь церковного раскола. Возвращаясь летом 1662 года из даурской ссылки, он описывает: «Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки — двадцеть тысящ верст и больщи волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы — все богоделанно. Лук на них растет и чеснок, — больши романовского луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя — и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во океане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо — нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово, света, наделано для человека, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал».

Николай Спафарий в следующее после протопопа Аввакума десятилетие сетует: «Байкальское море невидимое есть ни у старых, ни у нынешних земнописателей, потому что иные мелкие озера и болота описуют, а про Байкал, которая толикая великая пучина есть, никаких воспоминаний нет».

Чтобы восполнить этот пробел, Спафарий почти на месяц задерживается на Байкале и дает первое толкование и живое описание, перечисляя реки и заливы, спасительные укрытия для плавателей, рассказывая о занятиях жителей, о лесах, удивляясь обилью рыбы, объясняя, почему Байкал может называться и озером и морем. «А вода в нем зело чистая, что дно видится многие сажени в воде, и к питию зело здравая», — скажет Спафарий.

Два столетия спустя А. П. Чехов подхватит: «…видно сквозь нее, как сквозь воздух, цвет у нее нежно-бирюзовый, приятный для глаза».

О Байкале осталось столько восторженных отзывов, что из них можно составить не одну книгу. Стократ больше осталось незаписанным и, должно быть, организованное в музыку, звучит в иные дни, когда нужно ответствовать небу, дивной песней человеческого благодарствования. Долгое время поклонение Байкалу было всеобщим, хотя и затрагивало у одних прежде всего мистические чувства, у других — эстетические и у третьих — практические. Человека брала оторопь при виде Байкала, потому что он не вмещался в его представления: Байкал лежал не там, где что-то подобное могло бы находиться, был не тем, чем мог бы быть, и действовал на душу иначе, чем действует обычно «равнодушная» природа. Это было нечто особенное, необыкновенное и исключительное.

Со временем Байкал обмерили и изучили, применив для этого в последние годы глубоководные аппараты. Он обрел определенные размеры и характеристики и по ним стал сравним. Его сравнивают то с Каспием, в котором в единственном среди внутренних морей воды больше, чем в Байкале, но в Каспии она соленая, то с Танганьикой, считающейся на противоположной стороне планеты двойником Байкала: тот же полумесяц по форме, близкие к байкальским глубины, огромное число эндемиков. Вычислили, что Байкал вмещает в себя пятую часть всей поверхностной пресной воды на земном шаре и что на одной лишь байкальской воде человечество могло бы прожить, не стесняя себя в затратах, не менее сорока лет. Объяснили его происхождение, предположили, как могли зародиться и сохраниться в нем нигде более не существующие виды животных и растений и как могли попасть в него виды, существующие за многие тысячи километров. Не все эти объяснения и предположения согласуются даже и между собой, Байкал не столь прост, чтобы лишить себя загадочности, и все же, как это и должно быть, по своим цифровым параметрам он поставлен на соответствующее место среди величин обмеренных и изученных. И он стоит в этом ряду… потому лишь, что сам-то он, живой, таинственный и величественный, ни с чем не сравнимый и ни в чем нигде не повторимый, знает свое собственное место и свою собственную жизнь.

Как и с чем, действительно, можно сравнить его воздух и воду, его красоту? И красота ли это? Не станем уверять, что прекраснее Байкала нет ничего на свете: каждому из нас мила и люба своя сторона, и для эскимоса или алеута его ледяная пустыня есть венец природного совершенства. Мы с рождения впитываем в себя соли и картины своей родины, они влияют на наш характер и организуют на свой манер клетки нашего тела. Поэтому мало сказать, что они дороги нам, мы часть их — та часть, что составляется естественной средой. В нас обязан говорить и говорит ее древний голос. Бессмысленно сравнивать, отдавая чему-либо предпочтение, льды Гренландии с песками Сахары, сибирскую тайгу со среднерусской степью, даже Каспий с Байкалом — можно лишь вынести о них свои впечатления. Все это прекрасно своей красотой и удивительной своей жизнью. Чаще всего попытки сравнения в таких случаях происходят от нашего нежелания или неумения увидеть и почувствовать единственность и совершенство картины.

Меньше всего для Байкала подходит понятие красоты. То, что мы принимаем за нее, есть впечатление иного рода — как бы надстоящее над горизонтом нашей чувствительности. Сколько бы ты ни бывал на Байкале, как бы хорошо ни знал его, каждая новая встреча неожиданна и требует с твоей стороны усилий. Всякий раз приходится опять и опять словно бы приподнимать себя на некую высоту, чтобы оказаться с ним рядом, видеть его и слышать.

Не все, как известно, называется. Нельзя назвать и то перерождение, которое случается с человеком вблизи Байкала. Надо ли напоминать, что для этого должен быть душеимущий человек. И вот он стоит, смотрит, чем-то наполняется, куда-то течет и не может понять, что с ним происходит. Как зародыш в чреве матери проходит все эволюционные стадии развития человека — и он, завороженный древним могучим изладом этого чуда, испытывает всевременное чувство приливности создавших человека сил. Что-то в нем плачет, что-то торжествует, что-то окунается в покой, что-то сиротствует. Ему и тревожно и счастливо под проницательным всеохватным оком — родительствующим и недоступным; он исполняется то надежды от воспоминаний, то безысходной горечи от реальности.

Кто из нас не знает замечательной песни «Славное море, священный «Байкал», написанной в прошлом веке сибирским поэтом Д. П. Давыдовым от лица каторжника, сбежавшего от тюремщиков и переправляющегося через Байкал. Есть в ней слова: «ожил я, волю почуя». Вот это и испытываем мы на Байкале, словно бы вырвавшись из застенков созданного собою рабства на вольный простор, перед тем как снова возвращаться обратно.

Январь, 17-е.Листвянка, исток Ангары.

Байкал встал, замерз. Вчера, когда приехал, ходила еще полая вода — перед тем сорвало и унесло ветром слабый лед, а сегодня окончательно. Огромное ледяное поле в заплатках: льдины еще не притерло друг к другу, в местах стыков выжимает наверх крошево и выплескивается вода. Возле Ангары она давит на лед с глухим ропотом, недовольная и не привыкшая, что нет выхода там, где выходила.