Валентин Распутин - Сибирь, Сибирь...

Пришли рано утром, побывали в краеведческом музее, удостоверились по материалам совместной советско-американской археологической экспедиции, производившей раскопки на Ольхоне, что сибиряки и американцы — близкая родня, когда-то общавшаяся между собой, и весь день готовили вечер бурятских песен, и, конечно, у костра. Режиссеру очень хотелось шамана, ему показали на одного — низкорослого, суетливого, который якобы умеет… В самодеятельности участвовали школьницы, пошли к учительнице, она согласилась уговорить и привести вечером своих девочек.

Костер — значит, омуль на рожне. В лесничестве взяли разрешение на костер (национальный парк!), привезли дров. И отправились в сумерках на Шаман-гору, священное у бурят место километрах в полутора-двух от поселка.

Байкал лежал спокойно, как в блюде, чайки на воде сидели высоко и впаянно. Видно было так далеко, что верилось — до конца, до горных гряд со всех сторон. Замер и воздух, в его ощутимой после дождя плоти не дышалось, а плылось.

От верхнего Шаман-камня спустились тем же торжественным маршем вниз, к священной скале, сквозь которую ведет пещерный ход. Шаманы когда-то входили в скалу с одной стороны и, являя чудо, выходили с другой. Наш шаман, вступивший в роль с подозрительной и необыкновенной охотой, принялся объяснять старину — Пол внимательно слушал, Борис Переверзев стоял с приготовленным блокнотом… но, ничего толком не объяснив, шаман сбился, запутался, и ясно стало, что он за шаман. На обратном пути в гору двух девочек отозвали в сторону невесть откуда взявшиеся мальчики и повелели следовать за собой. Как выяснилось, эти-то две девочки с русскими лицами и научились каким-то образом нескольким бурятским песням, а оставшиеся три буряточки языка своего не знали.

И когда стемнело и попробовали петь — ничего не вышло. Была тут и старушка бурятка, бабушка одной из девочек, она обрывками кое-что помнила, начинала и спотыкалась. Наш шаман наконец решительно заявил, что без брызганья на этой горе и обыкновенного слова произносить не полагается.

А его, брызганье, как на грех, забыли на корабле. А корабль, как на грех, отошел от пирса и встал далеко на рейде. Отправили машину сигналить, но на это потребовалось не меньше часа, за который несколько раз вставали в ёхор (бурятский хоровод), пробовали, взявшись за руки, двигаться вокруг костра, но слов никто не знал, камеры стрекотали над беспомощными движениями. Шаман повелительно покрикивал, мальчик лет четырех, сын учительницы, глазел на все это с открытым испуганно ртом.

Привезли наконец водку. Шаман торопливо принялся брызгать в костер, окуная пальцы в кружку, дал побрызгать Полу, выпил, оживился еще больше — и уже не было ему никакого удержу. Снова пытались петь, и снова безуспешно. Кончилось тем, что угостились омулем на рожне, только это и получилось на славу, потому что руководил этим Семен Устинов, и взялись под крики шамана потихоньку отступать в сторону.

Байкал лежал в сплошной темноте, слабо мерцая под мрачным небом. Особенно стыдно было перед ним, перед Байкалом, за все это шутовство.

Вернувшись на корабль, спохватились, что нет Пола. Пришел он через полчаса. Высмотрел еще днем афишу, что сегодня «Вечер молодежи», и зашел на обратном пути взглянуть, что это такое. «И что?» — допытывался я. Он ответил не сразу и неохотно, лицо у него было померкшее. Гремел примитивный рок, дергались мальчишки и девчонки. «Зачем это здесь?» — он не спрашивал, и отвечать не понадобилось.

Но было, было: когда запел в темноте с горы саксофон Пола — отозвался весь Байкал: эхо звучало чисто, широко и мощно. На настоящее — настоящим.

5 сентября.Рано утром подошли к Байкальску. Дождь. Дымы от комбината гнет к земле и воде и стелет, как грязный туман, по Байкалу.

Пол сыграл на этом фоне «Песнь протеста», которую он исполнял в Большом Каньоне месяц назад в резервации индейцев, страдающих от урановых рудников. Потом сказал, не стыдясь громких слов, что Байкал и Большой Каньон не только похожи друг на друга, но пусть будет похожей и их судьба, чтобы вечно служить им красоте и радости.

Все до единого выстроились мы на палубе, взирая на комбинат, и долго смотрели на него с той окаменелостью, когда сознание отказывается понимать случившееся.

Это настроение всех пишущих о Байкале: сколько бы ни рассказывал о нем — только ноги замочил в его воде, только с краешка глянул на его величественную распростертость, только потыкался неумело в его жизнь. Г. И. Галазий, директор Лимнологического института с 30-летним стажем, а ныне директор Байкальского музея, издал недавно книгу «Байкал в вопросах и ответах», в которой дал почти тысячу ответов на тысячу вопросов, а при Байкале наверняка остались еще многие тысячи. Как под его водной стихией еще одна стихия — до шести километров в глубину наносов за миллионолетия, так за слоем познанного — толщи и толщи целины. Чего, казалось бы, проще — поверхностная фигура Байкала, его география, то, что поддается глазу и счету, но и тут до последнего времени поправки. То их берется вносить сам Байкал, как было в прошлом веке, когда от землетрясения одним махом ушла под воду степь мерой в двести квадратных километров северней Селенги и образовался залив Провал, но чаще — плавали, ходили и не замечали. И его величественность, престольность, заповедность, действующие на воображение и душу, — это хоть и не минеральные богатства, которые можно сосчитать, но и они словно бы рассчитаны с запасом на все сроки, пока подле Байкала будет существовать человек, и сразу не раскрываются. Байкал больше сейчас и всегда будет больше любой библиотеки о нем и любых представлений и ощущений.

То и дело спохватываешься: не рассказано о Чивыркуйском заливе с его прогревающейся летом до южных температур водой и мягкой рисунчатостью берегов с горячими источниками, со скальными сторожевыми островами при входе, тоскующими по крикам бакланов. Не осмотрели из конца в конец Ольхон, где на 80 километрах есть все — и тайга, и скалы, и степи, и пустыня. Не заглянули в бухту Песчаную, по краям которой по воле создателя высятся скалистые колокольни, и чудится, что когда-нибудь ударят они тяжелый каменный бой и вздымут из своих недр могучие силы. И озера байкальские остались в стороне, а в них, в той же Фролихе на севере, еще загадка — красная рыба даватчан. Не прошлись по Кругобайкальской железной дороге, выстроенной в начале века в согласии с Байкалом и ныне заброшенной, не подивились многочисленным тоннелям, виадукам, мостам над бушующими речками, полностью Байкалом за десятилетия обжитыми, — будто так и было при его сотворении.

Нет, всего о Байкале не рассказать, его нужно видеть. Но, и видя его, постоянно бывая рядом, раскрываясь ему навстречу, понимаешь слабость и тщету своего восприятия. Вливающееся остывает и меркнет раньше, чем успевает дойти до чего-то главного, до какой-то лампочки накаливания, способной озарить и собрать воедино все чувствительное хозяйство. Ответные отсветы прерывистые, как зарницы, невнятные, то доходящие до горячего волнения, до восторженности, до торжественной музыки, то неожиданно затухающие до слабого тления. А начни дуть туда, в это тление, усилием — не раздувается. И тогда приходят мысли о нашем слишком разительном неравенстве: кто мы, как не букашки, в сравнении с лежащим и парящим перед нами великим произведением жизни, разве дано нам считать с его страниц многоверстые письмена и разобрать надмирное звучание? Мы внимаем лишь тому, на что хватает потуг.