И. Окстон - Всемирный следопыт, 1926 № 09

— Да для кого вы здесь бережете машинный запах? Ведь мы все равно задохнемся, рано или поздно!..

— Как? — с удивлением заметил он. — У нас есть сухари, бисквиты, мясо в консервах, несколько бочек пресной воды, даже коньяк и пиво, — а вы сердитесь?

— Да я хочу выбраться отсюда! Я больше не в состоянии сидеть взаперти на дне Атлантического океана! Я, кажется, открою дверь и буду плавать вокруг «Аделаиды»!

— Глупости, дружище, — хладнокровно отвечал Вилльям Андерсон. — Во-первых, если вы хоть чуточку откроете дверь, то и вас и нас затопит в одну минуту; а во-вторых, зачем выдумывать лишнее: наверное случится что-нибудь такое, что спасет нас.

При его непоколебимой вере в удачу невозможно было спорить, и я замолчал.

Иногда Самми старался развлекаться, разглядывая в иллюминаторы подводное царство. К моему удивлению, сквозь воду можно было видеть очень далеко. Рыбы, большие и маленькие, морские коньки, медузы — то и дело шныряли вокруг нас. Самми пришло в голову, что если меч-рыба уткнется! носом в один из иллюминаторов, то пробьет стекло, — и тогда мы пропали. И он по временам, заставлял меня вскакивать с места, крича со своего обсервационного пункта:

— Плывет! Плывет!.. Ах, впрочем, нет: это дельфин. Вот опять!… Нет, нет — мимо.

Настала пятая ночь нашего заточения, и стало покачивать.

— Как хорошо! — с наслаждением заметил Вилльям Андерсон: — Ведь там, наверху, теперь и не весть что делается, а нас тут покачивает, как в колыбельке!.. И это хорошо еще, как доказательство, что мы не на самом дне: иначе вовсе бы не было качки!

Правильное покачивание продолжалось всю ночь и не прекратилось до следующего полудня. Когда в двенадцать часов мы садились завтракать, послышался вдруг отчаянный треск, через все судно пробежала страшная дрожь, что-то загрохотало, загудело… Все это продолжалось несколько секунд, но у меня, признаюсь, захватило дыхание.

— Мы сели на дно, — пробормотал я.

— Не может быть, — возразил Вилльям Андерсон: — тогда стало бы темнее, а мне кажется, что теперь…

— Небо! — крикнул в эту секунду Самми, закинув голову и поглядев в кормовые иллюминаторы.

Действительно, над нами синело небо, и солнце сверкало на морской наружной стороне окошечек, посылая сквозь них золотые лучи…

В ту же минуту «Аделаида» мягко наклонилась и приняла прежнее покатое положение: мы очутились на настоящем полу, хотя и слегка наклоненном. Самми и я бросились к иллюминаторам и отвинтили их… Хотя за минуту до этого нам казалось, что дышать в каюте еще возможно, но, когда в нее ворвалась свежая, чистая струя морского воздуха, мы только тогда поняли, в какой атмосфере жили последние дни!

Вилльям Андерсон высунул голову в окошечко и заявил радостно-торжественным тоном:

— «Аделаида» почти вся вынырнула! Можно открыть дверь на палубу.

Через три минуты дверь была открыта. Мы выбежали — и просияли счастьем, как будто были окончательно спасены: палуба была лишь чуть-чуть наклонна, меньше, чем тогда, когда капитан с командой и остальными пассажирами оставили судно.

Вилльям Андерсон приложил палец ко лбу, потом тряхнул головой и об'яснил нам, в чем дело.

— Это последняя качка спасла нас. Переборка между средним и носовым трюмом ослабла от толчков чугуна и не просто дала трещины, чего боялся капитан, а вся рухнула: чугун пролетел сквозь нее, потом через наполненную водой носовую часть — и грохнулся на дно океана! Таким образом, вес значительно убавился, и мы приняли почти приличное положение. Вот видите, я говорил, что случится что-нибудь хорошее и спасет нас! — заключил он торжественно.

Ну, остальное — коротко и ясно: через два дня нас заметило грузовое судно, шедшее к северу, и доставило обратно в Ульфорд. А там оказалось, что капитан и с ним все люди, промотавшись в море четыре дня, попали на пассажирский пароход, который согласился поискать и спасти нас. Искать-то они искали, но спасти — никак не могли, потому что мы в ту пору сидели под водой, на дне Атлантики.

Однажды, когда я временно наслаждался отдыхом в Тренггану, мне внезапно пришла в голову оригинальная мысль. Она так крепко засела у меня в голове, что я сразу же забыл о мягких подушках, ароматном табаке и праздных разговорах. Чтобы привести ее в исполнение, я решил немедленно отправиться в Палембанг, на остров Суматру.

— Укладывай вещи, — приказал я Хси-Чу-Ай, своему китайцу-слуге.

Путь от Тренггану до Палембанга не близок. Однако, я хорошо знал Суматру, знал, что это — обетованная земля для трапперов, и мне хотелось как можно скорее испробовать придуманный мною новый способ ловли зверей. Я отправился в Сингапур, где сел на небольшой пароход, доставивший меня в Палембанг через два дня.

Когда я снова увидел знакомое мне место — группы низеньких домов, скучившихся в песке на фоне густых джунглей, — я почувствовал, что сюда завлекло меня не одно только стремление наловить диких животных, но и желание повидаться со старым Хаджи, моим первым настоящим другом среди малайцев.

Но, как ни хотелось мне скорее отправиться в малайский квартал, сперва пришлось прогуляться в Правительственный Дом: голландцы правят Суматрой очень строго и за приезжими присматривают. Вместе с остальными пассажирами я пошел в двухэтажное каменное здание, где меня подверг допросу служащий в белом парусиновом военном мундире.

Когда мне, наконец, удалось убедить его, что я не смутьян, что знаю малайцев и их обычаи, что не злоупотребляю никакими данными мне льготами, — мне на словах дали разрешение проживать где угодно в городе. Это означало, что я могу не только отправиться в малайский квартал, но и выходить из него даже ночью. Малайцам это не разрешается. Если туземцу нужно выйти из пределов своего квартала после захода солнца, он должен выхлопотать разрешение старшины и взять с собой зажженный фонарь: голландские власти дорожат колониями и охраняют власть над туземцами от «всяких случайностей» — способом ежевых рукавиц.

Когда я шел к дому своего старого друга, я почувствовал, что меня узнали. Мужчины, встречавшиеся со мною раньше, стояли наготове, чтобы дружески приветствовать меня. Хаджи вышел ко мне навстречу. Он коснулся рукою лба и груди, и его добродушное лицо, изборожденное глубокими морщинами, сияло от радости.