Юрий Черниченко - Хлеб

Ни владимирской нацеленности на чудо, ни нарочитой архаики Ростова — все с расчетцем, по одежке, все при рождении было в меру дерзким модерном и все в свой срок постарело. Но когда видишь кремль с затейливой путаницей куполов, колоколен, веков и школ, разглядываешь городские дворянские усадьбы с флигельками на отлете, стесненные присадистыми мещанскими особняками, многоярусные звонницы с этакими амурными беседками, «эоловыми арфами», на самом верху, соразмерные площади перед торговыми рядами и уездными присутственными зданиями, каменные лестницы, ведущие к узким мощеным набережным со скамейками, с домашними лодками на привязи, то забываешь, как захламлен и морщинист он сейчас, как недостает ему молодого желания нравиться, как долго надо драить, скоблить и красить его, прежде чем показывать современному белу свету. Просто радуешься, что город оказался достаточно живучим, что так упрямо копил себя век за веком, что интуристские Суздали — не генералы без армий.

Он прибедняется, такова натура, но деревянный («без единого гвоздя!») его храм Вознесения постарше Кижей, а стоит он рядышком с шатром-колокольней расцвета московской школы, с той же соседствуют громадные созданья классицизма, строенные Львовым, Стасовым и Росси, — и все по берегу бок о бок, без перерыва, как оно и было в пережитом. И если даже позднюю, сахарно-белую, со звездами на куполах, церковь на холме за валом туристу преподнесут как «северный Тадж-Махал» — не беда, в спор не полезет.

В кремле сейчас — карательно-исправляющее учреждение, к архитектуре и древностям не имеющее отношения. За годы журналистских поездок довелось повидать всякого, и все же состояние торжковских древностей способно покоробить. Кажется, переселение намечено. Но привести памятники в сносный вид, вернуть сюда «перегар столетий», дух творчества будет и трудно, и дорого. Колокольни в трещинах, к портикам опасно подходить, дожди обрушивают штукатурку с росписью. «Никто же их — сами себя…»

Кстати, о том, что наступает после переселения. Еще в стадии проектирования туристские комплексы, а уже стал острым вопрос об изгнании торгующих из храма. Суздаль вверен Институту проектирования зданий торговли, общественного питания и бытового обслуживания. Опасность превращения его в «разгуляй-город» уже вполне реальна: под экзотическими вывесками сбитенных, квасных и трактиров создается уйма питательно-питейных точек. Предлагается знакомство с Суздалем сквозь грань стакана. Кельи ссыльных цариц в Покровском монастыре намечены под номера отелей, в палатах кремля определено кафе. Боязно за Спасо-Ефимьевский монастырь — здесь спит Дмитрий Михайлович Пожарский. Но вряд ли тише и пристойней станет у надгробья князя, если курс торгующих на рубли и конвертируемую валюту одержит безраздельную победу.

Прагматизм и самоуважение вполне совместимы. В Святогорском монастыре, у самой могилы поэта, — детская музыкальная школа. Отлично. Нилова пустынь передается «Интуристу» — на здоровье, заостренный остров и прежде давал довольно комфортабельный уют желающим причаститься Селигера. Но нельзя унижать памятник общепитовской приманкой. Грешно использовать «навынос и распивочно» те деяния каменосечцев и древоделов, что стали материальной частицей истории. Торжок — раньше ли, позже — будет туристским центром. Вечевой, простецкий, любитель угостить, он больше многих сверстников своих располагает к непринужденному, жизнелюбивому веселью. Весь этот разговор к тому, что нужны особые дозы такта и воспитанности, чтоб старому Торгу не нанести нового оскорбления — товарооборотом.

Еще до полного знакомства я был наслышан о здешнем начальнике районного сельхозуправления, прежде первом секретаре райкома, пеновском партизане с декабристской фамилией. Алексей Петрович Волконский принадлежит к тем редким районщикам, чей выход на трибуну спешно возвращает назад из курилок и буфетов: вдруг да завернет такое, чего пропустить никак нельзя, что потом будет перекатываться по области из угла в угол, пока не потеряет автора. Простится же ему не за возраст, не за то, что в одном Торжке тянет семнадцать лет, а за то, что лих да удал, и прижать мудрено: живет одной работой, выходных не знает, устаревать не думает. Известно, что доклады он пишет сам, не признает «тайных советников» по этой части. Впрочем, популярен он, я после уверился, вовсе не как оратор, а скорей как старейшина, у какого найдешь если не справедливый суд, так заступничество. В районе его зовут «Батей» и знают, понятное дело, все, кто уже или еще выходит на работу.

Среда нивелирует районщиков, стирая отличия и в манере поведения, и в одежде, и в речи: пресловутые «решать вопросы», «уделять внимание», «озадачить», «обговорить» воспринимаются, как пароль. Волконский же так выделяется и повадкой, и языком, что я в первое время подозревал его в нарочитом оригинальничанье.

Впервые встретились на собрании в совхозе — вручалось переходящее знамя. Волконского обступили доярки, птичницы, все в черных плюшевых жакетках, цветных косынках и сверкающих резиновых сапогах («оденутся — не отличишь от городских»), Он же, грузный, простолюдин и лицом и фигурой, демонстрировал им, кокетливо вертясь, купленную на курорте щегольскую модную шляпу. Женщины, смеясь, уверяли, что не идет ему, деревню не скроешь, фуражка лучше, потом стали расспрашивать про Сочи и «лунные ванны». Он отвечал в соответственном тоне, а затем, как забавную историю, рассказал, что его соседка по столу, колхозница с Кубани, встретила в парке бабоньку из своего колхоза, а как звать — не знает. «В одном колхозе, да не знает?» — не поверили женщины. «Так та из другой бригады». Приумолкли. «Сколько ж там у них народу?» — вздохнула одна. «И в город не бегут, а ваши девчата все на Торжок косятся». — «Так пятидневка ж, чего вы хотите. В колхозах выходного не знают, а у городских — два на неделе»…

Конечно, ясней, чем той историей с неузнаванием, не объяснить всей разницы меж многолюдным Югом и здешней округой, где нетрудно помнить всех оставшихся в двух десятках деревень. Но к чему было смущать доярок невеселыми своими наблюдениями?

Запомнился другой эпизод — у льнозавода. Он привез сюда внушительную кавалькаду на семинар — обучать бригадиров правилам приемки тресты. Ловкость приемщиков известна, занижают качество тресты нещадно, колхозы теряют на этом пропасть денег — частью от незнания стандартов, частью от безразличия сдатчиков, больше же от того, что привозят лен несортированным и отдают низшим номером.

У ворот застали здоровенные сани с трестой, тракторист бесстрастно наблюдал, как лаборантка берет образцы на анализ. «Ну, орел, каким номером сдашь?» — «А то их дело, какой запишут», — «Чудак, гляди, тут у тебя и единица, и полтора. Ты перебери», — «Неделю тут стоять?» — усмехнулся малый. «А мы-то на что? Ты нам ящик белоголовой — моментом разложим», — «На какие шиши?»