Герберт Уэллс - Утро богов

— О боги! — восклицаю я. — Неужели прекрасная, как само солнце, богиня должна растолковывать этому глухарю значение всех встреч и эпизодов из собственной его жизни? Неужели сам он, пусть пьяный как вся Польша или даже как вся Россия, не может понять то, что проще пареной репы?

Не может? Тем хуже для него. Пусть же он услышит, что был знак. Божественный знак. Там, в этом мрачном заведении, где подвыпившие грешники клянутся в любви к ближнему, ты должен был распознать этот знак.

Спрашиваю себя: ты что, в самом деле оглох? Или твои глаза уже не видят, а уши не слышат?

Я должен вспомнить вечер. Что там было? В ресторане — почти норма. А потом… потом… дымное серое облако над коричневыми столами кафе, где она иногда вставала, чтобы принести вина, но ты ее, естественно, опережал. Опережал, шел к стойке и брал еще очередные стаканы, два или три, когда кто-то подходил.

Был знак, сказала богиня. Знак для тебя. Обязан вспомнить, иначе чего ты стоишь? А чего тогда стоят твоя память и твой интеллект, которые ты столь щедро полоскал в вине, не пожалев для этого семи или десяти бутылок, судя по оставшейся в кармане сдаче.

Итак…

Ты садишься недалеко от Бориса Воробьева. Дважды отлучаешься к стойке. Перед твоим третьим рывком подсаживается Сергей Ионин. Он разогрет, как и ты, даже больше. Жестикулирует. Чего он хочет? Знакомится с дамой. Он как певчий дрозд. Ты слегка угрюм, потому что не любишь спиртного и тех, на кого оно так действует, а напиваешься из вежливости. Что он говорит? Почти грубит. Это резко. Ты осаживаешь его. Снова называет тебя не то атлантом, не то фантастом. Это в данной ситуации почти оскорбление. Он расплескал вино. Он дерзок как королевский паж. Стремительно поднимается и исчезает. Тебя охватывает изумление. Это не похоже на него. И вся сцена проходит снова перед твоим взором, ты вызываешь ее из памяти, чтобы разобраться.

Это знак.

Ты его не понял. Ты не готов к тому, что у тебя всегда получалось: и мог угадать слова, до того, как твой собеседник раскроет рот, и мог понять то, что он хотел навсегда скрыть от тебя.

Ты не готов. Может быть, устал?

Тому есть самое авторитетное подтверждение. Прекраснейшая из богинь сокращает для тебя один из дней твоей работы. Нужен отдых. А ведь ты почти не ощущал усталости. Это скорее наказание тебе за болтливость. Будь прежним — вот главная мысль. Спокойствие. Ты должен быть быстрым как мысль, собранным и неспешным как улитка — в разговоре со случайными людьми.

Это Сигнал.

Ты бросаешься в прохладную после дождей воду в ближнем парке, где из-под темных коряг струятся родники. Ты входишь в сероватую мягкую воду как дельфин, твои руки беспокоят мезозой древних глин, рвут корни травы, зеленые лезвия тростников. Ты плескаешься как младенец в купели и думаешь о таинственной оболочке, незримым светом окружающей тебя. Ее нужно промывать водой в реке или в родниковых струях. Так говорила Жанне Богоматерь.

Ты выбираешься на берег, прыгаешь как кенгуру по колючей стерне, по лугу, где косили траву, потом одеваешься, поднимаешься в воздух, едва касаешься подошвами кроссовок одной дорожки, затем другой и третьей. Ты дома. Легкость. Спокойствие. Сон. Утром не говоришь, а трубишь как слон. Легкая простуда, которую ты вполне заслужил. Твое легкомыслие и твои курбеты в холодной воде, когда и солнца не было, это дань твоему первобытному прошлому. Но ты же не кроманьонец! Или все-таки кроманьонец?

Ты и раньше совершал ошибки. Можно было бы обойтись и без них. Когда ты открыл земное подобие Асгарда в Копетдаге и стал об этом рассуждать, то впал в преувеличение. Все слилось для тебя в одном солнечном диске. Асгард и Солнце. Других городов богов ты не замечал. А ведь были знаки.

В твоем сознании, наконец, возникает мысль о других городах богов. Так на белой скатерти появляется букет в вазе. Городов в небе столько же, сколько цветов. Тебе объясняет это золотоволосая золотоглазая Богоматерь, восемнадцатилетняя барышня, в которую ты влюблен. Объясняет, чтобы ты не заблуждался на этот счет.

Тебе объясняют значение отметины на твоем лице. И вовремя. Ты как-то обратил на нее внимание. И хотел применить свои методы. А они однотипны. Это минеральные и растительные яды, их дозировку ты устанавливаешь экспериментально, на себе: не умер, значит, норма.

Так было, когда ты аконитом свел базелеому, которая походила на ссадину. Тебе предлагали косметологи вполне современные услуги; заморозить ее жидким азотом. Ты в конце концов поверил им, но покуда собирался с мыслями, институт имени Курчатова перестал поставлять жидкий азот. Со свойственной тебе сообразительностью ты заменил его настойкой аконита, коричневой и густой. Подвернись тебе под руку дерево анчар, и оно бы не уцелело.

Несколько слов об отметине: ты вовремя остановился. Оставил ее на лице. Наверное, тебя озадачило, что она непохожа ни на какие другие естественные родимые места, меньше всего на родинку.

А когда узнал, вздрогнул! Точно такая же отметина на пресветлом лике Богоматери.

Было сказано: она сама поставила на твоем лице эту мету, собственноручно. Каким именно образом? Неудобно спрашивать даже о себе. Еще раз: она так юна и прекрасна, что я не могу ее чаще всего ни просить, ни спрашивать. У меня только одно желание — помогать ей. Я даже молился об этом.

…Но сам я могу предполагать, обращаясь хотя бы к мифам, как это произошло. Ключ к этому: рог в ее правой руке. Она держала его давным-давно. Так ее запечатлел неизвестный художник-кроманьонец. И концом этого рога, как острием, она сделала отметину на моем лице, и в том же месте на лице Жанны.

Прошло время. Теперь в ее правой руке золотой самофокусирующийся луч.

Нет ничего невероятного и в том, что она пометила меня не рогом, а лучом. Но метка эта ставилась не при жизни, не при рождении, а до него.

В этом, может быть, больше поэзии, чем документальной прозы, но к этому стоит, пожалуй, вернуться позднее.

…Я живо представляю себе, с каким изумлением прочтет эти строки тот самый священник, который сказал Жанне про Богоматерь: она не должна появляться. Намерен подарить ему эту книгу.

Богоматерь сказала; в конце июня беречь здоровье. Я записал в дневнике эти числа: с 27 по 29 июня. И что же? В субботу, в последний из этих дней, я опять поехал купаться. Было душно. Асфальт был почти мягким. В проточном пруду вода напоминала парное молоко — и цветом тоже. Я окунулся. Плыл кролем. На середине пруда встал, оказалось, вода мне — до подбородка. Пять лет назад ила было меньше, и я не мог достать дна на этом самом месте. Мгновенная ностальгия. Как все изменяется на этой планете! В Германии не принято купаться в реках, хотя вода прозрачна. Рыба уже приспособилась, человек не может.