Леонид Леонов - ... и пусть это будет Рязань!

1906:

Объявления: — Для торговцев сигнализационный аппарат «Сирена», проездом один день из-заграницы. — Продаются 12 псовых борзых великого князя Николая Николаевича; собаки очень резвые и злобные — Сбежал козел с прямыми рогами. — Корсеты без костей, парижские, Любовь Самойловна Идельсон. — Xроника: — В здании Вольно-Пожарн. о-ва г. Тононов будет демонстрировать для членов команды синематограф. Должно иметь на себе — значки о-ва. — Суд и жизнь: — М.Н.Сергеев, домовладелец, обвиняется в том, что свалил на усадьбу Деревягиной по Средне-Солдатской ул. шесть возов нечистот. Наложен штраф в три рубля. — Архиерейская служба в день рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны, по окончании благодарственный молебен. — События: — Убийство полицмейстера Хорото. (Возвращался из театра домой с актрисой. В него стрелял из браунинга блондин, — повидимому — христианин, так как на нем имеется крест. Судя по огрубелости рук, он принадлежит к мастеровому или рабочему классу. В ту же ночь арестованы два гимназиста.) — Суд: — Отчет по делу Небогатова о сдаче русской эскадры при Цусиме. — Письмо в редакцию— «Милостивый государь, г. редактор, потрудитесь поместить в вашей уважаемой газете опровержение на заметку, помещенную в № 298, что в Николаевском саду были найдены 6 патронов от револьвера системы Браунинг. Нами действительно были потеряны, но не браунинга, а от Борхерта. Группа анархистов». Хроника: — Гл. Упр. по делам печати не разрешило постановки след. пьес: Голод, Мужики, Дурные Пастыри, К звездам. — В этом месяце поражает количество подкинутых младенцев.

Болото остается болотом и дыра дырой. Над Россией проходит кровавый дождь 1905 года; через двенадцать лет окончательно созреет урожай. В Рязани это начинается с телеграфной забастовки, грозно шумят хлебопеки и литейщики, и, следом, во весь рост встает рязанский мужик. Везут помещичий хлеб, жгут ненавистные именья, рубят леса. «Все равно подыхать: хоть в тюрьме, хоть на свободе!» Исправники молят губернатора о помощи, ее нет. Казаки уже отказываются: истрепались их сапоги, подбились кони. Недолгая заминка, и вот лихая карательная ватага, стражники и подъесаулы, мчится в Братовку. Расстрел в Секирине. Для подозреваемых — быстрая, на ходу, анкета: «крест есть?.. в бога веришь?.. царя почитаешь?» Всюду на железнодорожных станциях идет жаркая усмирительная работа; порют на снегу, порют и в дамской уборной! Уходят мятежные годы. Революция прячется. На опухшей, осовелой физиономии империи еще тлеет цусимская пощечина. Городовые в громадных валеных, с кожаными обсоюзками, сапогах притаптывают тлен боевых костров. Скушно. Великопостный благовест, свиваясь с апрельскими дымками из труб, струится над обугленной Россией. «Господи и владыко живота моего… дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми…» Терпения! Деловито трудятся царские суды. Какими людьми заселяются нежилые окраины!.. Кое-где равнинный, черно-белый пейзаж непривычно разнообразится несложной графикой виселиц. Но уже на исходе ночь, и молоденькие околоточные, затянутые, в ремешках, не властны угасить полоску рассвета над горизонтом. Проходит тучная, звероватая пора. Самые видные люди в Рязани — купцы. Все они ходят в попечителях, состоят в разных думах и управах. Но это уже не Рюмины, даже и не Мальшины. Это плотные, жилистые торговые организмы в поддевках и сюртуках, с лицами, похожими на потертые замшевые кошельки. Их вереница, представленная почти в инфузорном разнообразии, течет перед нами как бы в ядовитом дымке у Аэндорской волшебницы. Миллионеры Шульгины (не те, даже не те!); городской голова Антонов, в особенности лишенный всякого горя от ума; Ижевский, присяжный поверенный и ростовщик; их торопит и расталкивает подрядчик Селиванов, бывший землекоп и церковный староста, ухитрившийся залезть в карман даже к святым Борису и Глебу; дьякон Баландин грядет, покачиваясь, приятный мужчина со множеством волос, предмет спора здешних монастырских дам; семенит гостиничный владелец скряга Ланин, неутомимый холостяк… Дальше следуют толстые: супруги Шимарины едут в двух отдельных прогнувшихся пролетках, запряженных битюгами, — владельцы гастрономического магазина; плывут Приданцевы; игрушечница Рюмина, такая полная, что уже не может видеть себя, приветливо открывает свою лавку; мадам Балакирева, владелица публичного дома, лукаво щурится на нас из общего потока… Движется Игнат Масленников, красивый и бородатый (лесопилка и болтовой завод), специалист по выдаче замуж своих «племянниц» [9] Слово это в старой Рязани обозначало, повидимому, какую-то специальную степень родства. ; шагает мимо тот ростовщик с Садовой улицы (д. Ушаковой), что за особые мужские услуги снабжал местную молодежь деньгами, пока не прострелил его молодой офицерик Кудрявцев; и, наконец, незабвенный соперник Масленникова, пароходчик Салтыков, оригинал-любитель, скупавший среди мещан девические невинности по сотне рублей за экземпляр… Впрочем, хватит. Закройте ваш вонючий кофейник, волшебница!

Но слава города в его людях, — и, перечислив этих, поклонимся Рязани за тех, которых подарила она стране и миру. Это из Рязани вышли — поэт Полонский, гравер Пожалостин, издатель «Русского архива» Бартенев, иллюстратор Боклевский, хирург Пирогов, скульптор Голубкина, художник Архипов, поэт Есенин, один из бакинских комиссаров Петров и, наконец, физиолог И.П.Павлов. Все они, за немногими исключениями, ушли навсегда из родного гнезда, но вряд ли Рязань повинна в этом: столица всегда отнимала у провинции ее выдающихся людей… Правда, Рязань оспаривает у бывшего Козлова его Мичурина, у Калуги — Циолковского как уроженцев Рязани; называет рязанцами декабристов Лунина и Волконского; но стоит ли сегодня разбираться в основательности этих притязаний?

Новая трудовая знать народилась теперь в Рязани; она поражает своею множественностью. Мы боремся как раз за то, чтоб этой знатности добилось все население нашей страны. Как перечислить этих рекордистов новых норм, энтузиастов и орденоносцев; знатными становятся колхозы, районы, области; в этом и заключается победа. Особой скромной сдержанностью отмечены эти люди. Повидать их порою труднее, чем прежнюю рязанскую верхушку; надо брать пропуск на завод и отправиться по цехам хотя бы рязанского Сельмаша. — Инструментальщик Кузьмин, острый и пристальный человек, жмет вам руку и рассказывает бегло, как он делает стахановцами своих соседей по станку; формовщик Иванков разгибается от графито-черной земли, чтоб улыбнуться вам мужественно и открыто. Их время дорого, их сутки схронометрированы. Без этих людей не отольешь положенную норму в 22 тонны металла, не выпустишь валовой продукции на 22 миллиона рублей [10] Цифра эа десять месяцев 1936 г.; в 37-и году эта сумма поднимается до 60 милл. руб. … Вот имена людей, о которых в дни районного съезда напоминают рязанские газеты: Софронов, Алексеев, Кривандин, Андрианов. — Почетные здешние старики, Северов и Яковлев, сидят перед вами, помешивая остылый чай. Тридцать лет на одном предприятии, — это плохо втискивается в час беседы. Но эти люди помнят пору, когда на Сельмаше было всего двести человек вместо нынешних трех тысяч. Смешное и жалкое время! Деревянные кузницы, обшитые картоном; «молоток подымешь пошибче, руку о потолок зашибешь»; дымососов не было, и, отправляясь домой, рабочий приносил в легких осьмушку угля. Как это разнится от нынешних цехов Сельмаша!.. А вокруг мастерских процветали тогдашние просветительные учреждения: кольцо из винных лавок, где рабочим отпускали в долг — «спите только, как черти подтравленные!» Три, на разную цену, публичных дома стояли наискосок, и несвежие девы специального назначения на глазах у всех, раздетые, бегали к соседнему булочнику-шинкарю за вином. Бесхитростные истории о прошлом в тысяча первом варьянте текут одна за другой: о гастролерах рязанской промышленности Антоновиче и Голеневиче, поработавших шесть лет на прокладке Сибирского пути и затем спаливших мастерские ради получения страховки; о том, как оберегали рабочие свой завод от погромов черной сотни в 1905 году; о типической для тех лет участи безвестного Калушина: